Жюль Сюпервьель

[Avallen]

Струя

Наблюдают струю за кормой, и никогда - корабль,
Потому что счастье уже уплыло с этой струёй.

Смотрят вглубь всеми глазами,
Замечая наконец желанную поляну,

где бегут большие олени во всём своём благородстве.
Охотники не вступают в эти края без слёз.

Будет и утро после холодной ночи,
И узнают его по глазам, затопленным любовью.

Что же мы можем поделать с этой болью?
Вывесить вымпел боли, чтобы не выть от неё.

Малая часть парусов её хлопает в воздухе,
Ветер забрав, радуясь этому ветру,

Далёко от лодки или корабля -
- от вёсел до руля, от тарана до ахтерштевня.



Еще стихи
Притчи

---

Тед Хьюз

[Avallen]

Медведь

В огромном, широкоразверстом, дремлющем оке горы
Медведь — мерцанье зрачка
Вот-вот проснется
И вспыхнет зреньем.

Клеит медведь
Начало к концу
Из костей человечьих клеем
В дреме своей.

Роет медведь
Во сне
Лаз за стену Вселенной
Человечьим бедром.

Медведь — глубокий колодец
Слишком глубокий, темный
Его глубина
Переварит твой крик.

Медведь — ледяная река
Люди, склонившись напиться
Видят мертвых себя.

Спит медведь
В царстве стен
В паутине рек.

Он — перевозчик
В страну мертвецов.

Плата ему за проезд —
Всё, что есть.

(перевод с англ. Анны Блейз)

---

Наталья Максимова

[3аводной апельсин]

Джем для Белого Кролика

Заложен закладкой октябрь сыромятный,
Двухтомник прогрызла осенняя дрожь,
Страница не та, оглавленье невнятно,
Рассказ без картинок с оберткою схож.

И зонт-поводырь, и слепая походка,
И мокрые сумки замочком навзрыд,
Промозглый туннель по старинной намётке
От дома до дома навылет прорыт.

Кулёчком завернута библиотека,
Колоды, колодцы и ягодный джем:
Вслепую нырнуть, провалиться в полвека -
Коль было б «куда», то не важно «зачем».

Лететь и не думать, что это паденье,
Что мягкой посадки не требует пух,
Смотреть, как осталось без даты варенье,
И бьется, как банка, неведомый друг.

Как в рыбьем глазу, он безудержно выгнут-
Мой чайный сервиз, мой двойной интеграл,
Не многие могут решиться и прыгнуть,
И тех еще меньше, кто мог, но не стал

Но те, кто летят – долетят и успеют,
Долги пораздав и листвою соря,
Найтись и найти, во саду ли, в уме ли,
Тот кроличий след на тропе октября.

@музыка: Chris Vrenna - Skool Daze

---

Дилан Томас

[Avallen]

...Это прощание, знаешь, видишь — уходят вспять
Рыбачии лодки — заякоренные в тоске
Стаи голодных птиц, рвущих морскую гладь
В тонких мачт иссушенном тростнике,

Снасти еще скрипят свои словеса вдали
Бастионам причалов, слепой корме корабля.
Плывите к другой земле, оторвите глаз от земли —
Всем говорит земля,

И пьют паруса белый ветер, ветер как молоко
Льющий в густую, отпитую глубину,
Туда, где солнце идет ко дну
жемчужным глотком,
Вырывая из тьмы луну.

(чуть больше)

---

[tes3m]

Федерико Лорка
Стихи и эссе
Переводы с испанского А. Гелескула и Н. Малиновской

Вступление Анатолия Гелескула

Поэт

В Испании обычно зовут его просто по имени — Федерико; в России утвердилась и обрела хождение его материнская фамилия — видимо, в силу краткости и какой-то теплоты звучания. И всякий раз, произнося “Лорка”, мы вслух или про себя непроизвольно добавляем “поэт”. Для меня, например, — человека, давно влюбленного в его стихи, — он прежде всего драматург. Иные страницы его прозы не уступают стихам. И все же — поэт, и не иначе. Почему?

Чехов зачислял в поэты людей, питающих пагубное пристрастие к словам “аккорд” и “серебристая даль”. Что говорить, “поэт” в обиходе звучит высокопарно. Однако Лев Толстой в “Исповеди”, порывая и прощаясь с искусством, называет себя не писателем, не романистом, а поэтом. “Я — художник, поэт” — так говорит о себе человек, за долгую жизнь вряд ли срифмовавший пару строк, разве что шуточных. Поэтом он называл и Чехова, который уж точно никогда не рифмовал и если шутил, то исключительно в прозе. Очевидно, поэт и стихотворец — далеко не одно и то же. Это прописная истина или, как говорили в старину, “мысль не новая, но справедливая”.

Грамотный стихотворец может оказаться лишь версификатором, а неграмотный крестьянин — поэтом. Свидетельство тому — народные песни. Поэтом может быть плотник, звонарь и вообще кто угодно, даже если он не причастен ни к стихам, ни к песням. Это общеизвестно и мало кого удивляет. Но случаются порой вещи удивительные. Сервантес, помимо всего, был и стихотворцем, одаренным, искусным, но не больше, а вот плод его фантазии, Дон Кихот, оказался великим поэтом — он создал такое силовое поле, которое втянуло и преобразило множество человеческих судеб. Один только пример.

Почти через три века после Сервантеса, в самом начале гражданской войны, когда не было еще ни интербригад, ни русских летчиков в Испании, небо Мадрида защищала эскадрилья, которую на скудные пожертвования снарядил и возглавил д’Артаньян французской литературы, писатель Андре Мальро. Десятилетия спустя журналист его спросил: “Почему для вас и для вашего поколения Испания значила так много, что вы шли за нее умирать?” Мальро — герой Сопротивления, любимец де Голля, и естественно было бы ждать, что он заговорит о борьбе, фашизме и солидарности. Он ответил кратко и неожиданно: “Потому что Дон Кихота создал испанец”. Пример того, как поэзия влияет на историю.

Поэт — не сочинитель стихов. Это, почти по Эйнштейну, материализованный сгусток энергии, не знаю — творческой, жизненной или космической, но такой, что она изменяет вокруг себя пространство, и чужие жизни в ее силовом поле тоже меняются, движутся иначе и проникаются ее излучением.

Как переводчик Лорки я не однажды становился в тупик перед вопросом, который задавали самые разные люди. Что я испытываю, переводя, то есть читая пристальней, чем они, и остается это во мне или как с гуся вода? Короче, понимаю ли я, что общаюсь не со стихами, а с поэзией? Еще короче, меняюсь ли я хотя бы в чем-то? Но обманываться можно, а знать этого нельзя, и вообще о таких вещах не говорят и никому не исповедуются. Но я знал и знаю людей, которых поэзия Лорки изменила — разбудила, заставила видеть и чувствовать иначе, ярче и по-другому смотреть на жизнь и на смерть. Вот почему, произнося его имя, беззвучно добавляют — поэт.

О Лорке сказано и написано столько верного и надуманного, справедливого и несправедливого, что к этому трудно что-либо добавить. Пожалуй, свежую мысль высказал испанский писатель Феликс Гранде в ответ на следующую тираду некоего критика: “Этот гранадский клавесинист нанес большой вред нашей поэзии, и давно пора ревизовать его наследие”. Гарсиа Лорка был пианистом, знал и любил Ванду Ландовску, но сам к клавесину вряд ли прикасался. “Гранадский клавесинист” — это метафора, должная утвердить в читателе представление о чем-то мизерном, слабосильном и старомодном. Не опускаясь до мелочной полемики, Феликс Гранде как бы вскользь замечает: “Ума не приложу, какой такой вред нанес он нашей поэзии. Ему — да, нанесли, и все мы помним какой. А ревизовать его наследие не сможет даже нейтронная бомба, поскольку оставляет в целости и сохранности библиотеки”. Звучит жутковато, но веско.

К несчастью, не во всем Феликс Гранде прав. Не все наследие Лорки дошло до библиотек. В последнем, посмертно опубликованном интервью поэт перечисляет книги стихов, готовые к печати, — их шесть, а дошли до нас только две. От седьмой, в интервью не упомянутой. книги сонетов уцелели крохи, несколько черновиков. А если обратиться к драматургии, печальный перечень удвоится. Едва ли в нашем веке найдется художник, чье творчество понесло столько утрат; судьба наследия Лорки отдает средневековьем. Погиб не только поэт.

Вдогонку мне плачут
мои нерожденные дети —

это строки из посмертно опубликованного стихотворения, посмертные строки. Стихотворение входило в книгу “Сюиты”, одну из пяти, до нас не дошедших.

В последние годы стало печататься то, что сохранилось в семейном архиве, — наброски

,. отрывки, отдельные сцены и явно законченные вещи. Многие из них замечательны. Но, публикуя стихи, Лорка порой менял их неузнаваемо, и нет уверенности, что на уцелевших листках, исписанных карандашом, лежит печать последней авторской воли.

Именно эти возвращенные из небытия стихи, статьи, выступления составляют основу нашей публикации. В нее, кроме стихов из трагедии (песен народного склада, которым Лорка отвел место античного хора — предсказателя и плакальщика), включены новообретенные эссе разных лет и несколько стихотворений из упомянутой книги “Сюиты”. Некоторые из них впервые опубликованы в последнем четырехтомном издании Лорки, вышедшем в Барселоне в 1996—1997 гг. Стихи увидели свет через три четверти века после их написания. Это ранние, молодые стихи, и, быть может, потому в их сдержанном лиризме есть оттенок исповедальности. Позже Лорка старательно избегал его и даже признавался: “Я страдаю, когда вижу в стихе свое отражение”. Книгу составляли циклы коротких стихотворений — сюиты; название для музыканта естественное, а музыкантом Лорка стал раньше, чем поэтом. Миниатюры цикла разнообразны, часто контрастны, но варьируют тему, заданную начальным стихотворением. Несколько сюит Лорка успел опубликовать, и по ним видно, как важна их вольная, струящаяся композиция — стихи загораются друг от друга, словно камешки мозаики. Лорка сочинял музыку, но композитором назвать его трудно. Композитором он был в поэзии. Его прижизненные книги, кроме самой ранней, юношеской, — не просто сборники стихов, но каждая — строго выверенное и выстроенное единство. Он медлил издаваться прежде всего потому, что подолгу строил и менял композицию, зато, выстроив, говорил о книге: “Отточена”. Но свой композиторский дар он унес с собой, и то, что уцелело из его рукописного наследия, осталось разрозненным. Рассыпанные искры сгоревшего метеора.

Затасканное выражение “в огне гражданской войны” утратило реальность и стало риторической фигурой. Но огонь не риторика, а война и память о ней — тем более. Мадридский дом, где могли находиться рукописи Лорки, сгорел при бомбежке. Сглаживая память о войне, Франко, как известно, распорядился перенести все военные захоронения в одно место и назвать его Долиной павших. Широкий жест человека, развязавшего гражданскую войну, доныне многих умиляет, и у нас в России тоже. Семью Лорки он не умилил. Когда поступило распоряжение перенести прах поэта в Долину павших, его родные воспротивились с героической решимостью. Перенос был бы чисто символическим: гранадское селение Виснар, сказочное, как лунный свет, опоясано братскими могилами, и та, над которой установлена памятная плита с именем Гарсиа Лорки, — лишь наиболее вероятное место его погребения. И только благодаря гордой непреклонности и неимоверным усилиям сестры поэта и его близких эти братские могилы не были потревожены. Прах поэта покоится в земле, которая была ему родной и которой наспех забросали его простреленное тело. Вспоминаются строки другого поэта, великого (невеликими поэты не бывают), но пространственно такого далекого от Испании, — узбека Алишера Навои: “Хочешь цвести весной — стань землей. Я был землей. Я ветер”.

По-испански ветер, воздух и песня звучат одинаково.

Анатолий Гелескул

стихи

Из книги “Сюиты”

(1920—1923)

Земля без песен


Синее небо.
Бурая нива.

Синие горы.
Бурая нива.

По жгучей равнине
бредет сиротливо

единственная
олива.

***

Вечерний ветер в деревьях
играет их голосами.
Колосья смотрят на звезды
и тускло светятся сами.
Уходит закат в потемки,
в курящийся росный ладан.

Рассыпав янтарные четки,
уходит, никем не разгадан.

Запоздалые стихи

Закат и грай вороний,
и реки все бездонней.

Смотрю, как под седою
плакучей ивой дыма,
отражена водою,
вся жизнь проходит мимо.

И вижу, что доселе
в любви или печали
мне соловьи не пели
и флейты не звучали.

Смыкалась ночь сурово,
и только ветер дикий
сметал с пережитого
все солнечные блики.

Подобно мертвым рекам,
душа моя поныне
томится жгучим эхом
покинутой пустыни.

Душа, рабыня яви,
смутна и незнакома,
как женщина в оправе
оконного проема.

Закат и грай вороний,
и реки все бездонней.

Горизонт

Тусклое солнце
село в зеленый туман.

Смутно и сонно.
Спят и баркас, и лиман.

Грусть однозвучным бренчаньем
будит отара овец.

Где оно,
прежнее сердце мое,
серебряный бубенец?

Цвета

У луны над Парижем
цвет фиалок и грусти.
Он желтеет над мертвой
стариной захолустной.

Он зеленый в легендах,
где померкшая слава
заросла паутиной
по углам архитрава.

А луна над пустыней
глубока и кровава.

Но правдив ее облик,
просто белый и стылый,
лишь на сельском погосте
над забытой могилой.

Призраки

В ночи, объятой сном,
рыбачат привиденья
на озере лесном.

Из повести старинной,
безлунной и пустынной,

они толпой видений
пришли и ловят тени.

Но силятся в сети
сердца свои найти.

И, прошлое тревожа,
ищу я сердце тоже,

но нет его нигде.
Уплыло, потонуло
в беспамятной воде.

Memento

Когда умираем,
уносим с собою
не просто небесную просинь,
а розовое,
голубое,
цветное.

Рассветное небо
и небо ночное.

А мне говорили,
что мертвые
помнят лишь это —
спаленное вихрями
небо нещадного лета;
недоброе небо
и черного цвета.

Сумерки

Поздний час.
Тишина степная.

Козодои летят,
стеная.

Бредят дали,
грустит округа.

Мир распахнут,
как руки друга.

Танец

Танцуй перед народом
с собой наедине.

Ведь танец идет по водам.
И не горит
в огне.



***

Без глаз моих
ты, бедная душа,
не разглядишь, как хороша луна.

Без губ моих
тебе, моя душа,
не знать ни поцелуя, ни вина.

Без сердца моего
и ты мертва.
К чему вся глубина твоих зеркал,
когда умрут слова?

Закат

По краю небосвода
крадется непогода.

Как сизые верблюды
бегут по небу клочья.
Закат, повитый тьмою,
грозит недоброй ночью.

Сошла тоска по крыльям
на горные отроги.
Глухая будет полночь —
ни друга, ни дороги.



Стихи из трагедии “Кровавая свадьба”

(1933)

Колыбельная

Баю-баю, милый,
в песенке поется
и вода струится,
а коню не пьется.
Та вода ночная,
темень гробовая,
под мостом чернеет,
песню запевая.
Что она укрыла,
смыла по дороге,
замела подолом
у себя в чертоге?

Спи, дитя.
Коню не до питья.
Спи, родной.
Заплакал вороной.

Леденела грива,
кровь ручьем бежала,
в конском оке стыло
серебро кинжала.
Быстрину подковы
раскололи с ходу.
Но потоки крови
обгоняли воду.

Спи, сынок.
Вода коню не впрок.
Спи, родной.
Заплакал вороной.

Он к речной прохладе
жарких губ не тянет.
Все зовет кого-то,
лишь на горы глянет.
И тревожит горы
жалоба глухая,
мертвою рекою
в горле затихая.
Ах, коню не пьется
в луговом затоне!
О снега печалей,
зоревые кони!

Уходи! Задерни
переплет оконный
зеленью дремотной,
дремою зеленой.
Приутих мой милый.
Приумолк мой сонный.
Есть у нас подушка,
чтобы спали сладко.
Простыня льняная,
медная кроватка.
Баю-бай, сыночек.

А коню не пьется,
конь воды не хочет!
Возвращайся в горы,
где твой след пылится,
где в лощине серой
встретит кобылица!
Спит мой ненаглядный.
Сладко ему спится.
Баю-бай, сыночек!

А коню не пьется,
конь воды не хочет!
Возвращайся в горы,
не томись в загоне!
О, снега печалей,
зоревые кони!

Спи, дитя.
Коню не до питья.
Спи, родной.
Заплакал вороной.

Песни дровосеков

1

Месяц на восходе,
над долиной!
Остуди ты кровь росой жасминной!

Месяц одинокий,
свет небесный
на серебряном лице невесты!

Ай, незваный месяц, напоследок
приюти любовь под тенью веток!

Ай, недобрый месяц, в утешенье
не лишай любовь последней тени!

2

Смерть, ты здесь,
ты вечно наготове!
Не пои песок ручьями крови!

Смерть,
сухие листья, злые вести!
Не сплетай венок из них невесте!

Смерть, я знаю — ты несправедлива,
но оставь зеленой ветку ивы!

Злая смерть, любви неутоленной
ветку ивы ты оставь зеленой!

Монолог Месяца

Я зрачок колокольни,
зоркий лебедь в затоне,
призрак утра в деревьях.
Не уйти от погони!
Кто укрылся? Кто плачет
в остролистах колючих?
Лунный свет, я бросаю
нож, отточенный лучик,
и тоскует по крови
мой свинцовый лазутчик.
Отогрейте! Я дрогну
среди стекол и камня!
Дверь и душу откройте,
дайте каплю тепла мне!
Замерзаю! Мой пепел,
прах усопшего тленья,
у костра не согреют
ни леса, ни селенья.
Только яшмою снега
леденит бездорожье,
да стоячие воды —
мое смертное ложе.
Но сегодня от крови
оживут мои щеки
и подмятые ветром
камыши у протоки.
Ни укрытья, ни тени.
Не уйти от погони!
Я войду прямо в сердце
и согрею ладони.
Сердца, жаркого сердца!
В его смертном ожоге
мои недра оттают.
Я заждался! С дороги!
Я проникну! Ни тени
не останется где-то.
Зашумят перелески
отголосками света.
Этой ночью от крови
оживут мои щеки
и подмятые ветром
камыши у протоки.
Кто укрылся? Напрасно!
Не уйти от погони!
Лунной дрожью алмазной
обозначатся кони.

Песня прядильщиц

Мой клубок, клубок,
что сулит нам бог?

Белизну наряда,
мишуру тесьмы.
К четырем родиться,
умереть к восьми.
И сплести тенета
для девичьих ног,
а для горьких лавров —
гибельный вьюнок.

Был ли кто на свадьбе?
Мне не довелось.
Что же там такое
ввечеру стряслось?
Ни гостей оттуда,
ни известий нет.

Мой клубок, клубочек,
что шепнешь в ответ?

Восковые раны
и печаль ракит.
Не разбудит утро.
Ночь не усыпит.

Зацепилась нитка
и бежит опять,
голубые горы
помогли бежать,
догнала, настигла,
слишком невтерпеж.
И лишила хлеба.
И вложила нож.

Мой клубок, клубочек,
что же ты притих?

На косе песчаной,
где свело двоих,
неподвижный всадник,
восковой жених.

Ближе, ближе, ближе
юркая игла.
Грязь береговая
раны залила.

Мраморные складки.
Мертвые тела.

Перевод с испанского А. Гелескула

эссе о поэзии.

Предисловие к множеству книг

Сумерки отзываются в нас эхом сентиментальной баллады. На горизонте дрожит вечерняя звезда, и под ее теплой лаской загораются наши собственные звезды. Свой путь, долгий или краткий, мы обречены пройти. И невесело думать о жизни, которая достигнет перевала и сойдет в гиблую осень умирать.

Книга сумерек пьянит печалью своих страниц, и читаются они с тихой тревогой. Цветут маки. Откликнись же этой улыбке полей!.. И такой ласковой луне!.. Но ты уходишь в себя — иначе говоря, на свой лад перелагаешь ту гениальную книгу, что шелестит перед глазами... и задумываешься. Какие щемящие думы! Брезжат и расплываются миражи грядущего, и хочется растаять в перламутровой синеве горизонта. Они уплывают, чудесные видения плоти и духа, а все, что ты можешь, — это молчать и мучиться, глуша в себе самое искреннее.

Поэт — существо, обязанное быть искренним, — в душе замалчивает то, что способно взорвать ему сердце. На сцене пляшет тень, оплакивая все — горестное и радостное. Радость, честно говоря, призрачна, потому что в глубине сердец почти всегда ютится неизбывная печаль, растворенная в мироздании печаль печалей — боль существования. Это она велит поэту летними вечерами, сострадая луне и розам, оплакивать сумерки. И это единственный способ молиться по-настоящему.

1918 г.



Комментарии к Омару Хайяму

Вчера в мои глаза хлынуло солнце. И я задумался о сиюминутном. Прошлое — царство смерти. Будущее? Ах, будущее... Любовь и скорбь в зеркале небытия. Вслушайтесь в голос Исайи, в его божественно-медовые утешения. Лев будет жевать солому, как мул, а волк возлюбит ягненка. Но жизнь — это сейчас. Так ли уж важно для нас то, что придет? Когда мы горюем? Сейчас. Когда радуемся? Сейчас. Когда умираем? Сейчас. Далекий и дивный Хайям, мечтавший жемчугом раствориться в вине своего духа! Загадочный заклинатель неразрешимого, пленительных и скорбных парадоксов! Что искал ты в вине? В какие глубины оно тебя погружало? Несомненно, твой пантеизм возник из непрерывного созерцания мира. Все в мире способно волновать, потому что все одушевлено. В благородных оттенках вина живет душа правды и любви. Вино расцвечивает черноту ночи. Смутный мистик Омар проник в тайны вина как никто другой, он сумел увидеть красоту опьянения... и приукрасил ее. На зеленой траве пейте рубиновые вина, поднесенные возлюбленной. А сам говорит, что думал о небесах.

Когда великая душа — понятие в наши дни непривычное — спускается в низины плоти, она и там видит духовное начало; когда пьянит вино, в душе вспыхивает любовь, безмерная любовь ни к кому и ко всему. И человек в эту минуту прекрасен. Красота ведь минутна. Вино, переполнив сердца, играет всеми оттенками чувств и раскрывает самый, наверно, точный смысл нашего существования. Любовь. Только любовь. Вне жизненных установок. Так ли уж важно, что есть люди, которые обещают нам вечные муки, впридачу к невечной муке, именуемой жизнью? Так ли уж важно, что нас попирают догмы? Сумей мы заглянуть в душу, все мы полюбили бы друг друга. Но существуют доктрины, человек с колыбели вписывается в какую-то из них, и большинство следует им до самой смерти и отстаивает то, о чем едва ли имеет понятие. Что истинно? Что таит пресловутое пламя веры? И рождаются раздор, ненависть и смерть. И одни истребляют других вопреки своим верованиям. Если бы в ночном бреду внутренний голос крикнул им: “Зачем?!” Зачем мука вечности после такой лавины страданий? Омар из Нишапура, ты видел, как враждуют люди, цепляясь за свое вчера или завтра, и провозгласил сегодня. Ты смотрел на мир, погрязший в смутах, и говорил: “Сегодня, сейчас! Дайте мне вина и губы любимой. Розы — цветы цветов, в них вино аромата. Сегодня, сейчас! Близится ночь, но я освещаю путь огнем вина и страсти”. Сегодня, сейчас. Ты пришел постичь их затуманенную правду. А как же иначе, провидец рубиновой влаги? Сейчас — это и есть жизнь. Сегодня длится годами. Вчера — умершее сегодня, завтра — не рожденное. Любой наш день — это всегда сегодня.

Древний перс, озаренный луной! Ты ли не видишь, что мы, люди, не можем представить себе вечность? Когда мы думаем о нетленной душе, нам рисуется ее вечное сегодня. Когда тоскуем о бессмертии, мы хотим остановить то мгновение, которое заронило в нас эту тоску. Единственное, что в нас бесценно, — это воображение, оно-то и утешает нас образом вечного сегодня. Человек — всегда сейчас и здесь. Виночерпий тихих радостей, в вине ты распознал сиюминутность любви и туман настигающей ночи. Ты вдыхал запах облаков и видел орды проповедников. И ты распахнул золотую дверь своего бесконечного сегодня, вернув вину его подлинный смысл.

Твоему народу, такому одаренному и с таким пламенным воображением, запрещен губительный напиток. Пророк умел читать в ваших сердцах. И, придумав вечное блаженство плоти, чтобы вы возлюбили ее превыше всего, он проклял вино, чтобы вы его возненавидели. Он знал, что вино — великий разрушитель религиозных доктрин и глубже проникает в душу, особенно в такую страстную, пламенную и безудержную, как ваша. Разумеется, имелось в виду духовное воздействие вина, о телесном не стоило и говорить.

Бодлер называет вино вторым детищем Солнца. Ты, Омар, называешь его первым и единственным. Поэты хвалят вино из любви к вину. Ты — из любви к себе... именно так, и ты сам признаешь это в своих жалобах. Фанатичный сброд поносил тебя, а ты в пылу пирушки плакал и повторял: “Чем я виноват?” В том-то и беда. “Чем я виноват?” — восклицают донкихоты, блуждая по дорогам без подвигов и приключений, потому что всеобщее презрение лишило их этой возможности. “Чем я виноват?” — кричат калеки с увечным телом и неискалеченной душой. “Чем я виноват?” — доносится слитным воем изо всех тюремных окон. “Чем я виноват?” — вздыхают полоумные и кретины. “Чем мы виноваты?” — стонут разоренные народы. Где-то интригуют, доктринерствуют, лицемерят, а ты, Омар Хайям, изгой спиритуализма, наполняешь чашу — и вступаешь в горний мир. Древний перс, озаренный луной, в глубине души мы хотели бы следовать тебе... Но, придавленные жизнью, приниженные ее нелепостями, мы продолжаем плестись ее изнурительными дорогами.

Ты был милосерден к таким, как мы, милосерден настолько, что считал себя одним из них, бессильных разорвать порочный круг.

У человечества скверная привычка смотреть на дела великих людей свысока. Можешь сам в этом убедиться после того, как тебя перестали чернить. Конечно, века смыли пятна, но и человечество стало другим, не связанным узами крови с ушедшими поколениями. Персонажи, окружавшие Дон Кихота, снисходили к нему, сочувствуя свысока. И то же самое было с Гамлетом и Вертером.

Великое мгновенно разверзает в нас бездну недоумения и непонимания...

Ты расплескал по земле вино, чтобы утолить тоску влюбленных, давно ушедших и развеянных пылью. Невиданные цветы, дворцы, краски твоей земли и ее вино угасли в самом расцвете...

Ты воскрешаешь незапамятные сады и смутные краски. Твои слова отзываются странно и благотворно. Как сказал бы Рубен, ты избранный поэт. Ты вне сравнений, потому что никогда не пел в хоре и не подпевал ему.

Абу-Абд-Алаб

1917 г

Из советов поэту

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеется и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

На перекрестках пой вертикально.

Не лишай стихи тумана — иной раз он убережет от сухости, став дождем.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Твой рацион: на севере — вино и звезды, на юге — хлеб и дождь.

Встречая слово “нет”, пиши сверху “да”, а натыкаясь на “да”, сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Когда начинается “ты слазь, а я сяду” — ломай стул и в эти игры не играй.

Не забывай и на пределе счастья или страха прочесть на ночь “Отче наш”.

В неприкаянной смуте предвечерья, когда люди вздыхают, а у деревьев голова раскалывается от птиц, выключи сердце и примерься к широким веслам заката.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.

1924 г.



Набросок

Пространство, в котором поэзия движется и живет, дальнее или ближайшее, создано четырьмя стихиями — землей, воздухом, огнем и водой. С них начинаются бесконечные ступени и градации, приводящие к числам, луне, к пустынному небу или к иллюзорному царству света. Четыре разных и враждебных мира. Четыре целостных эстетики, одинаково совершенных и непримиримых. Можно делить поэтов по тому природному началу, которое они любят или предпочитают, и можно оценивать их по той властности, с которой они выражают это начало, или, как ныряльщиков, по глубине погружения в него. Сведите в поединке стихию и поэта и приглядитесь к напряженной борьбе того, что вне человеческих мерок, с воплощением ритмов и меры, средоточием любви. Стихия стремится растворить, усыпить и ограничить, обмануть видимостью границ, которых у нее нет. Поэт стремится сфокусировать, внедрить и утвердить законы, которые позже могут стать истинами, когда побежденная стихия будет лизать ему руки языками огня, воздуха, воды или камня. Поэт изо дня в день ведет такую же борьбу с природой, какую из века в век вели и ведут народы. Стихия остается неуязвимо бесстрастной, обнажая свои красоты и тайны с невинным бесстыдством, присущим всему бескровному.

Поэт, чье воображение ограничено физическими возможностями, единственно в силу любви, вынужден дробить, калечить и подчинять окружающую красоту, давая ей свое истолкование или, другими словами, проецируя на нее себя.

Что говорить, нет охотников заглядывать в пучину. Ребенок хочет омочить ноги, а наутро море выносит его труп. Люди умудренные сторонятся моря, а немудреные бегут от него, пока не затихнет гул прибоя. Но поэт погружается по грудь и всю ночь борется с волнами, а наутро ему открывается, что море — огромный конь. Всякий, кто захочет, увидит это, взглянув на арену борьбы. И добавлю — увидит верно. Все, что кажется невозможным, становится возможным в силу необходимости, той жажды гармонии, без которых мертвы разум и дух человека. Сиюминутный вымысел может со временем стать нормой, мгновенная искра — каменным изваянием.

Человек не находил себе покоя, пока ранние мифы не обрели завершенную форму, пока черепашья кожа и слоновый торс архаического Аполлона не стали чистой, молодой плотью, подарившей свою свежесть греческому лавру. И точно так же, придумав парус, он не бороздил моря, пока не пришел поэт и не разукрасил, не населил их немыслимыми существами, наделив кровью и плотью все, что правит волнами.

Достаточно сказать правду, сорвав с нее маску и ранив ее в самое сердце, как тут же она обретает в наших глазах плоть и жизнь. Потому что не истины за нами, а мы за ними охотимся и нам с ними мериться силой.

1929 г.



Выступление по аргентинскому радио

Дорогие радиослушатели!

Расцвеченное багрянцем и шелестящее сухим золотом лето заполонило испанские горы и долы. Жгучий воздух, которого сторонился Сан Хуан де ла Крус, оберегая чеканные цветы своих песен, воздух — цитируя Гонгору — как тысячеустый выдох, воздух, исторгнутый бескрайней песчаной грудью, поросшей колючками, стелется раскаленным маревом от неприступных утесов Панкорбо до белостенного Кадиса, смутившего сны молодого Байрона. На севере изредка моросит. Волны отливают тусклым серебром Англии. Но и там знойно. Среди влажной зелени, которая силится стать европейской и не может, — смуглая башня, броские бедра девушки, ссоры, стычки и прочие приметы нашей испанской самобытности.

Когда я думаю сейчас об Аргентине, этой растянутой антологии климатических зон, она видится мне гигантской женской фигурой, аллегорической, лубочной и ласковой, чей лоб увенчан ветвями и змеями Чако, а ноги погружены в голубые снега Юга. Куда ни глянь, повсюду то дремотный глаз коня, высвеченный грустной степной луной, то рассветная скачка в море конских грив или овечьего руна.

Ржанье, мычанье и блеянье задумчиво перекликаются под неистощимым рогом изобилия, из которого льется на вас дождь колосьев.

Старик скажет, что пампа подобна сну, мальчишка воскликнет, что это самолучшее футбольное поле, а поэт, чтобы лучше увидеть ее, взглянет на небо.

Если и вы задумались об Испании, проделайте то же, что я проделал с вашей страной, — вспомните, как она выглядит на карте. Любой ребенок знает, что Франция похожа на кофейник, а Италия — на сапог, что Индия слоновьим хоботом мягко трогает Цейлон, что Швеция и Норвегия — две кудлатые собачки в ледяном море, а Исландия — цветок розы на щеке глобуса. И если не дети, неспособные это представить, то мы, взрослые, знаем, поскольку нам объяснили, что Испания похожа на растянутую шкуру быка. Не на анаконду, как Чили, а на шкуру животного, и животного священного. Эта причуда географического символа отражает самое глубинное, яркое и цельное в испанском характере.

В разгар иберийского лета возникает черный силуэт, завершенный, стремительный и полный такой страсти, что все содрогается и выглядит малокровным, красивый силуэт в безудержном порыве, вселяющий уважение, страх и, как ни странно, безотчетную радость при одном только взгляде на гордый лоб, “вооруженный полумесяцем”, по выражению Гонгоры, — двумя острыми рогами, средоточием его силы и разума.

В разгар иберийского лета неистовое мычание доводит до слез грудных детей и взламывает двери лачуг, сбегающих к Тормесу или Гвадалквивиру. Не из стойла исходит это мычание, не из соломенной дремы закута, не с гулкой от телег дороги и не из захолустного ада скотобоен, зловонных от непрерывного кровопролития. Этот рев вылетает из цирка и рассекает небо, сопровождаемый градом человеческих голосов.

Этот кровоточащий рев доносится с неистовых арен и знаменует тысячелетний обряд причащения, тайную жертву тартесской Венере, божественной матери всех коров, царице наших пастбищ, которая старше стен Иерусалима и Рима и ныне изгнана цивилизацией на безлюдные отмели Уэльвы.

В разгар иберийского лета расцветают арены, то есть алтари. Человек приносит в жертву боевого быка, сына кроткой коровы, утренней богини росы. Вечно обескровленная мать, небесная корова требует также человеческой жертвы и, конечно, получает ее. Ежегодно гибнут лучшие тореро, растерзанные заостренными рогами быка, который в одно жуткое мгновенье из жертвы превращается в жреца. Кажется, что бык по какому-то инстинкту или неведомому закону выбирает самого доблестного тореро, как некогда критяне для своей тавромахии выбирали самую чистую и прелестную девушку.

От Пепе-Ильо до незабвенного моего Игнасио Санчеса Мехиаса, включая Эспартеро, Антонио Монтеса и Хоселито, тянется вереница смертников, испанцев, принесенных в жертву темному ритуалу, который вряд ли кому понятен, но подобно вечному огню, залогу благородства, щедрости и бескорыстной отваги, не дает душе народа остыть. Какая-то властная сила сводит испанца с быком, сила для него самого безотчетная, даже неощутимая, и в этом слепом, безрассудном порыве участвуют мертвые, навсегда пригвожденные к своим лунным барьерам.

Говорят, что тореро выходит на арену ради денег, престижа, аплодисментов и славы. Это неправда. Тореро выходит на арену, чтобы сойтись один на один с быком, которого он боится и любит и с которым ему есть чем поделиться. Аплодисменты его радуют и ободряют, но доносятся словно из другого мира. Он действительно другой, этот абстрактный мир, созданный пришедшими на бой быков — единственной на свете публикой, состоящей не из зрителей, но из актеров. Каждый встречает быка вместе с тореро, но не следуя взмахам его плаща, а пуская в ход свой воображаемый плащ и свои приемы, иные, чем те, что он видит.

Словом, тореро — это форма, которая вмещает и утоляет тысячеликую жажду, и бык — единственный настоящий актер, истинный премьер и герой драмы.

Жажда помериться силами с быком терзает мальчишек, как дикая кошка, задолго до того, как они поймут, что это высокое искусство и есть у него свои гении, эпохи и школы. Этой жаждой, знакомой всем испанцам испокон веков, и держится праздник. Это она превращает публику в актеров и ставит вровень с искушенным тореро, это благодаря ей никому не кажется чудом немыслимое зрелище — вероника в стиле Бельмонте и, над той же бычьей головой, факел, некогда зажженный Рафаэлем Эль Гальо.

Среди простонародья эта жажда схлестнуться с быком бывает у молодежи такой нестерпимой, что ей предпочитают смерть. Нередко юноши, перемахнув барьер, бросаются на арену с красной тряпицей и тростинкой вместо шпаги, как настоящие смертники, чтобы сделать перед быком несколько пируэтов, исход которых печален. Другие, сбросив одежду, переплывают реку и на выгоне состязаются с быком голыми при свете луны, рискуя беззащитным телом. Третьи затевают немыслимые одиссеи по горам и долам с неутолимой жаждой красиво умереть и сказочной надеждой склонить голову зверя к своим юным ногам избранников судьбы. Недавно один парень сказал мне, что хочет посвятить себя бою быков: “Вчера я был один в поле, и вдруг мне так захотелось этого, что я заплакал”.

Башня Саламанки, Fortis salamantina, отраженная в зеркале Тормеса, и севильская Хиральда, разукрашенная, как праздничная сбруя, башня, омытая Гвадалквивиром, — это два минарета, венчающих испанский культ быка. Конечно, все идет с юга: тореадорские марши, пасадобли — андалузцы по крови, и все богатства тавромахии, все накопленное, течет с перевалов Сьерра-Морены и растекается дальше на север. Но сейчас и золотая Кастилия в лице Саламанки обзавелась отменными пастбищами и благородными быками, напористыми и неукротимыми. Боевого быка способна вскормить лишь чудотворная трава в низовьях Гвадалквивира, взрастившего Эрреру и Гонгору, и в долине Тормеса, реки Луиса де Леона и Лопе де Веги. Это дикий зверь, не пригодный для крестьянских работ, и, перенесенный в мягкую, мирную Галисию, он в первом же колене вырождается в работящего вола.

Вокруг этих именитых башен, обелисков саламанкской теологии и севильской песни, разворачивается драма страстей, о которых я говорил, и сейчас, в летнем багрянце и шелесте сухого золота, она сотрясает горы и долы Испании. От колоколов Саламанки, омытых университетской культурой Возрождения, до колоколов Севильи, осеребренных средневековым Востоком, тянется ожерелье ран, чертит зигзаги золото позументов, плещут бумажными лентами бандерильи, и гигантский черный бык, воспетый покойным Фернандо Вильялоном, сказочный бык тьмы захлопывает своим ревом двери лачуг и будит фанфары смерти в сердцах парней, в тех бедняцких сердцах, которые так страстно его жаждут.

В разгар иберийского лета, предвкушая вечно новый бой быков, я прощаюсь со всеми, кто сейчас меня слушает, обласканный туманами Ла-Платы.

Август 1935 г.

Перевод с испанского Н. Малиновской
К 100-летию со дня рождения. Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 1998, №6

---

Дерек Уолкотт

[Avallen]

Бродский о Дереке Уолкотте: "Дерека я в первый раз увидел на похоронах Лоуэлла. Лоуэлл успел мне о нем рассказать и дал почитать его стихи. Стихи мне понравились, я подумал: "Вот еще один неплохой английский поэт". Вскоре после этого издатель Дерека подарил мне его новый сборник — "Другая жизнь". И тут я испытал настоящее потрясение. Я понял, что передо мной крупнейшая фигура, поэт масштаба — ну, скажем, Мильтона (смеется). Для большей точности я поставил бы его где-то между Марло и Мильтоном. Он тоже пишет стихотворные драмы и обладает той же могучей силой духа. Он не устает меня поражать. Критики пытаются сделать из него чисто колониального автора, привязать его творчество к Вест-Индии — по-моему, это преступление. Он на голову выше всех".

Из журнала "Иностранная литература" (№ 3'1983)

Моряк поет о казуаринах

Моряк поет о казуаринах

Ты видишь их на низких холмах Барбадоса,
стены от ветра, иглы для урагана,
высокие мачты с перистыми облаками
изорванных парусов; когда я был зелен,
как они, я думал, что шумные кипарисы –
они вбирают шум моря в свои ветви –
на деле не кипарисы, а казуарины.
Капитан говорит, что это канадские кедры.
Кедры они, кипарисы ли, казуарины –
кто дал им названье, имел на это причины,
он видел: они, как женщины, бьются в слезах,
когда после бури шхуна приходит с вестью,
что в море сгинул еще один моряк.
В слове самом «кипарисы» побольше смысла,
чем в слове «казуарины», хотя для ветра –
какое бы горе ни гнуло их – все равно;
он знает, что два назначенья имеют деревья:
стремиться к небу и сторожить могилу.
А мы – мы живем нашими именами,
и надо быть колониалом, чтоб это понять
и боль истории распознавать за словом,
раболепной любовью деревья эти любить
и верить, что казуарины, как кипарисы,
гнутся под ливнем, подобно моряцким вдовам.
Они – классические деревья, а мы –
подражая названьям, которыми нас наградили
хозяева, - мы, может быть, станем людьми.

Из глубины

Из глубины

Назавтра мразный рассвет. И темное море.
(Сучий ветер скачет, как бабий ум.)
Волна вспучилась с гребнем, черный хребет
с каемкой снега.
– Эй, шкипер, в небе темно!

– Не дело для августа.
– Странный поганый цвет;

в небе сейчас должно быть чисто, как в поле.

Скат гонит сквозь волны плоское тело,
хлещет хвостом; военные корабли
вдвигаются в сушу. Мимо, мимо, как стрелы,
летучие рыбы. Винси кричит: - Берегись! –
и черногривый шквал налетает на парус,
как пес на голубя, шею ломает шхуне
и в пасти трясет добычу: ага, попалась!
– Сроду не видел такой неожиданной бури!
- Прямо из бокового кармана господня!
- Куда глядит капитан? Ему свет не мил?
- Винси, раз уж тонуть – потонешь сегодня!
- Шабин, помолись, если не все забыл!

Кого я любил, я, конечно недолюбил.
Больней, чем копыта пролива Брыкливой Дженни,
ливень колотит по корпусу «Флайта» и между
горами воды. Я что, потерял надежду?
Шесты дождя подпирали нависший мрак
и вдруг подломились, и небо по швам распоролось,
и я сквозь брызги услышал собственный голос:
- В ее соннике я и есть утонувший моряк.

Я вижу призраки кораблей и в морские
травы ввинчиваюсь сажень за саженью;
стиснул зубы, и мысль, что мои дорогие
в безопасности дома – единственное утешенье.
И силы мои приходят мне на подмогу
и говорят, что я из отсталой страны
и мой народ по сегодня боится бога.
Всемогущий, брашпилем воли своей подыми
в воздух со дна беспокойного Левиафана,
он колеблет море! – Это осталось от веры,
ее я в детстве узнал в методистской церкви
на Чизел-стрит, когда колокол с китобоя
пел о службе, и мы на скамьях, как в клетке
китовых ребер, гордились горькой судьбою
и пели, как море щадило наших отцов;
я это вспомнил и был ко всему готов.
Но буря осталась лишь в бороде капитана
на мокром лице и в разъеденных солью глазах –
этот негр был распят на мостике у штурвала,
пригвожденный, друг, точно Иисус к кресту,
и ранами глаз как будто оплакивал нас;
я вливал в него ром, а туша Левиафана
шевелилась, и «Флайт», как воришка, дрожал от страха.
Каторжная всю ночь продолжалась вахта,
но проглянул рассвета красный и ясный глаз,
и сделалось легче, стало легче дышать.
К полудню в море райская тишь-благодать.

Море — наша история

Море – наша история

Где ваши пророки, памятники и походы?
Где память народа?
Сэр, в этом сером склепе. В море.
Море – наша история.

В Начале хаос, волны кипели
тяжко, как масло;
потом, как проблеск в конце тоннеля,

фонарь на каравелле,
это уже из Бытия.
Потом переполненный трюм,
стоны, смрад, толчея:

Исход.
На коралловых рифах мозаика из костей,
По ней
проплывает благословенье акульей тени,

и это Ковчег Завета.
Море перебирает на дне
струны дневных лучей,

звучные арфы Вавилонского плена,
а наручники раковин на руках
утонувших женщин – запястья

слоновой кости,
и это Песнь Соломона;
океан все листает пустые страницы –

но где же История?
Потом с глазами тяжелыми, как якоря,
появлялись и пропадали в море

убийцы,
на вертелах запекали туши коровьи,
обгорелые ребра оставляли на взморье,

потом прилив поглотил Пор-Рояль,
это был наш Иона –
но где же ваш Ренессанс?

Сэр, взгляните на взмыленную межу
рифа, он там, под гладью водных пространств,
где проплыли военные корабли;

нацепите маску, я вас провожу.
Все так зыбко, подводно,
сквозь колоннады, мимо готических окон –

это все построил коралл,
а вот ониксоглазый окунь
моргает, в латах, словно лысый король;

а это пещеры,
взгляните – крестовые своды,
это наши соборы,

а когда собираются ураганы,
в пекле – наша Гоморра.
Ветряные мельницы превращают
кости в муку и пыль,

это плачет наш Иеремия –
это всего лишь Иеремия,
где же История?

Потом, как пена на дне иссякающей речки,
красный камыш деревень,
срастающихся в города,

на закате хором поет мошкара,
и над нею церковный шпиль
по Писанью пронзает ребра Христа,

это и есть наш Новый Завет.

Потом появляются белые сестры,
рукоплещут прогрессу моря,
и это Деколонизация –

эмансипация, о ажитация,
иссякшие вскоре,
как кружево моря на солнце,

но это была не История,
это слепая вера
и на каждой скале внезапно отдельная нация;

потом на собранье слетелись мухи,
потом председателем стал журавль,
о праве голоса забрехали собаки,

светлячки понесли свои светлые мысли,
как послы, замелькали летучие мыши,
богомолы построились, как полисмены в хаки,

и мохнатые гусеницы, как судьи,
поползли, изучая людские судьбы,
и тогда вдруг папоротник услыхал

и соленые озерца между скал
услыхали отчетливый звук, а не призвук
Истории –

Это и было начало.

Другие стихи в Журнальном зале

---

[chinche]

Из Гарсиа-Лорки.

Считая дни, неслышно, про себя,
Пройдя с тобой, пройдя почти по краю,
И, возвратившись вновь, но без тебя,
Я не сгорел, я все еще сгораю.

В такие дни мне хочется молчать,
Я изучил (так раньше изучали)
Науку верить, но уже не ждать
Тебя. Вообще. На всяком расстоянье.

Твой дом закрыт. Твой смех давно не слышен.
Но все возьмет растаявшая просинь.
Как сон пройдет - безрадостней и выше

За то, что дом твой листьями заносит,
За то, что дождь стучит по мокрой крыше,
За то, что в город твой приходит осень.

Из

поэзии Сап-Са-Де

www.netslova.ru/sapsade/sapsade.htm

---

Louis Macneice

[tes3m]

Christina

It all began so easy
With bricks upon the floor
Building motley houses
And knocking down your houses
And always building more.

The doll was called Christina,
Her under-wear was lace,
She smiled while you dressed her
And when you then undressed her
She kept a smiling face.

Until the day she tumbled
And broke herself in two
And her legs and arms were hollow
And her yellow head was hollow
Behind her eyes of blue.

He went to bed with a lady
Somewhere seen before,
He heard the name Christina
And suddenly saw Christina
Dead on the nursery floor.

---

Шарль Герен (1873-1907)

[tes3m]

Печаль - вино, но терпкий вкус его томит и ранит.
Душа, которая была сильна,
Его изведав, слишком хрупкой станет
И не захочет сладкого вина.

Моя душа - она познала яд печали слишком рано,
И ныне только от него
Еще дрожат, как незалеченные раны,
Останки сердца моего.
перевод И.Эренбурга

---

Всеволод Некрасов

[tes3m]

* * *
Серый серый ветер
Тротуары вытер
Происходит вечер
Без особых вычур
Без особых штучек
И на восемь строчек
За домами туча
Темная как ноча

---

Перевод из Стиви Смит

[tes3m]

Not Waving but Drowning

Nobody heard him, the dead man,
But still he lay moaning:
I was much further out than you thought
And not waving but drowning.

Poor chap, he always loved larking
And now he's dead
It must have been too cold for him his heart gave way,
They said.

Oh, no no no, it was too cold always
(Still the dead one lay moaning)
I was much too far out all my life
And not waving but drowning.

Stevie Smith
Сначала чужие переводы .Не претендую на то, что лучше перевела. Знала перевод Кружкова. Приду , дам подстрочник и пояснения, почему именно так перевела... Если вспомню себя в том возрасте...читать дальше
ТОНУЛ, А НЕ ПЛЫЛ


Умершего уже не слышал никто,
а он жив еще был.
Я был гораздо дальше, чем казалось тогда,
и тонул, а не плыл.

Бедняга, любил он веселье всю жизнь —
и умер вдруг.
«Холодно слишком стало, сердце заледенело — и все,» —
твердят все вокруг.

Но нет, нет и нет! так холодно было всегда
(он жив еще был).
Я всю свою жизнь был слишком далек от него -
тонул, а не плыл.
Перевел М.Немцов

Не махал рукою, а тонул
Никто и не слыхал его , беднягу,
Лежал покойник и свое тянул:
Я вам кричал, в вы не понимали,-
Я не махал рукою, а тонул.

Он розыгрыши обожал смертельно,
И доигрался.
Был общий вывод- переохладился,
Перекупался.

Неправда, этот холод был и прежде
(Лежал покойник и свое тянул);
Всю жизнь я лишь пытался докричаться
И не махал рукою, а тонул.(перевод Г.Кружкова)

А вот и мой перевод, сделанный в 15 лет.
НЕ ПЛЕСКАЛСЯ, ОПУСКАЛСЯ НА ДНО
Он умер. Никто его слышать не мог,
А он повторял всё время одно:
" Я был от берега слишком далёк
И не плескался - опускался на дно."

"Бедняга! Так любил веселиться...
Мы думали - шутит, оказалось- мёртв.
Стало слишком холодно и сердце остановилось,"-
Говорили о нём.

Нет, нет, нет! Мне всегда было слишком холодно.
(Он повторял все время одно.)
И я всю жизнь был далёк от берега
И не плескался - опускался на дно.

---

Мой перевод стихотворения Уайльда.

[tes3m]

Сделала его, когда мне было 13 лет . Для школьного вечера переводов.
Impression Du Matin by Oscar Wilde

The Thames nocturne of blue and gold
Changed to a Harmony in grey:
A barge with ochre-coloured hay
Dropt from the wharf: and chill and cold

The yellow fog came creeping down
The bridges, till the houses' walls
Seemed changed to shadows and St. Paul's
Loomed like a bubble o'er the town.

Then suddenly arose the clang
Of waking life; the streets were stirred
With country waggons: and a bird
Flew to the glistening roofs and sang.

But one pale woman all alone,
The daylight kissing her wan hair,
Loitered beneath the gas lamps' flare,
With lips of flame and heart of stone.
Impression Du Matin ( Утренние впечатления.)

В ноктюрне сине-золотом
Возникли пепельные ноты.
Жемчужно-серой Темзы воды
Проносят барку под мостом.

Туман растаял и исчез.
Всходило солнце - и однако
Казался город тенью мрака
Иль тенью собственных небес.

Блеснул короткий острый шпиц
На старом лондонском соборе,
И все смешалось в общем хоре -
Гудки машин и щебет птиц.

И женщина в рассветный час
Под фонарями шла устало
Ей утро кудри освещало,
Но свет в душе ее погас.


Я недовольна второй строфой, и третьей ( не очень нравится слово "шпиц", т.к. хотя в словаре это и = шпилю, но люди сразу вспоминают о породе собаки), но чем-то мне этот перевод дорог.( Признаюсь, я исправила позднее первую строфу. Было хуже.)) А последнюю изменила недавно по просьбе ПЧ . Ей не понравилось, что в 1 варианте не было фонарей.) И я справилась с волновавшей меня задачей - перевела размером подлинника. Я тогда знала лишь перевод Эльснера , а там не тот размер.
Ноктюрн уснувшей Темзы сине-золотой
Аккорды пепельно-жемчужные сменили.
Тяжелый бот проплыл над сонною водой
И тени дрогнули, - безвольно отступили. (и т.д.)
Взято из книги "Английская поэзия в русских переводах.14-19 века." М.; "Прогресс" ,1981г.
Потом я прочла еще один перевод

Перевод М. Ваксмахера:

Пейзаж был сине-золотой,
Но утром Темза серой стала;
Две баржи с сеном от причала
Отплыли; жёлтый и густой

Туман с мостов стекал, как с гор,
И вдоль фасадов расползался;
Огромным пузырём казался
Повисший в воздухе собор.

Потом, стряхнув ночную тишь,
Вдруг стало утро шевелиться;
Жизнь пробуждалась; даже птица
Запела на одной из крыш.

А женщина, бледна, тускла,
Медлительными шла шагами
Под газовыми фонарями
И в сердце боль свою несла.

А совсем недавно мне сообщили еще один.

Перевод Александра Лукьянова:

Ноктюрн лазурно-золотой
Сменила в сером кантилена:
На Темзе баржа с охрой сена
Отплыла: зябкий и густой

Из-под мостов туман ползёт,
Как жёлтой тенью покрывала
Одев дома, Святого Павла
Висит над Сити дутый свод.

Вдруг лязг на улицах возник,
Проснулась жизнь; чуть волочится
Повозок сельских ряд, и птицы
В сиянье кровель слышен крик.

Под фонарями взад-вперёд
Девица бродит одиноко,
Ласкает день ей тусклый локон,
Пылают губы, в сердце - лёд.

Я сделала сейчас здесь что-то похожее на рубрику в "Иностранной литературе"- "В глубь одного стихотворения".)

---

© Wallace Stevens

[Кошка Мёбиуса]

Тринадцать способов видеть черного дрозда

Тринадцать способов видеть черного дрозда
I

Среди двадцати огромных снежных гор
Единственное, что двигалось,
Это был глаз черного дрозда.

II

У меня было тройственное сознанье,
Я был, как дерево, на котором
Три черных дрозда.

III

Черный дрозд закружился в осеннем вихре,
Это была маленькая деталь пантомимы.

IV

Мужчина и женщина
Это одна плоть.
Мужчина и женщина и черный дрозд
Это одна плоть.

V

Я не знаю, что предпочесть:
Красоту модуляций
Или красоту подразумеваний,
Пение черного дрозда
Или тишину после этого.

VI

Сосульки заполнили все окно
Варварскими стекляшками.
За окном мелькала туда-сюда
Тень черного дрозда.
Настроенье
Следовало за этой тенью,
Как за таинственной причиной.

VII

О, худосочные мудрецы Хаддама,
Зачем вам воображаемые золотые птицы?
Или вы не видите, как черный дрозд
Прыгает около самых ног
Женщин вашего города?

VIII

Я знаю звучные размеры
И звонкие, неотвратимые рифмы;
Но знаю также,
Что черный дрозд неизбежно участвует
В том, что я знаю.

IX

Когда мой черный дрозд исчез из глаз,
Была очерчена граница
Лишь одного из многих кругозоров.

X

При виде черных дроздов,
Летящих в зеленом свете,
Даже блудники благозвучия
Вскрикнули бы пронзительно.

XI

Он ехал через Коннектикут
В стеклянной карете.
Внезапно страх пронизал его,
Ему показалось,
Что тень от его экипажа-
Это стая черных дроздов.

XII

Река течет.
Черный дрозд должен лететь и лететь.

XIII

Весь день был вечер.
Падал снег
И снег собирался падать.
Черный дрозд
Сидел на высоком кедре.

---

© Владимир Маяковский - Лиличка! (Вместо письма)

[Кошка Мёбиуса]

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

26 мая 1916
Петроград

---

Charles Baudelaire. Шарль Бодлер

[Finrod_v_Valinore]

Je t'adore à l'égal de la voûte nocturne,
Ô vase de tristesse, ô grande taciturne,
Et t'aime d'autant plus, belle, que tu me fuis,
Et que tu me parais, ornement de mes nuits,
Plus ironiquement accumuler les lieues
Qui séparent mes bras des immensités bleues.


Je m'avance à l'attaque, et je grimpe aux assauts,
Comme après un cadavre un choeur de vermisseaux,
Et je chéris, ô bête implacable et cruelle!
Jusqu'à cette froideur par où tu m'es plus belle!


Я люблю тебя так, как ночной небосвод...
Мой рассудок тебя никогда не поймет,
О, печали сосуд, о, загадка немая!
Я люблю тем сильней, что, как дым ускользая
И дразня меня странной своей немотой,
Разверзаешь ты пропасть меж небом и мной.

И в атаку бросаюсь я, жаден и груб,
Как ватага червей на бесчувственный труп.
О, жестокая тварь! Красотою твоей
Я пленяюсь тем больше, чем ты холодней.
перевод © В.Шора

---

Разное и любимое.

[Minttu]

Я обожаю читать стихи в оригинале, ибо считаю, что так больше вероятности понять поэта, даже если ты сидишь со словарём или подстрочным переводом. Честно говоря, я иногда даже сама перевожу с английского и с немецкого, но перевод стихотворений никогда не расцениваю как произведение изначального автора. Кто-то когда-то сказал нечто вроде "переводя прозу, человек переводит, а переводя поэзию - соревнуется". И на примере романтистов оно очень хорошо видно %) .

В качестве первой записи выложу несколько своих любимых стихотворений. Где перевода нет - значит я его просто не искала. %))

Йейтс, "The Fiddler of Dooney"

The Fiddler of Dooney
(W. B. Yeats)

When I play on my fiddle in Dooney
Folk dance like a wave of the sea;
My cousin is priest in Kilvarnet,
My brother in Mocharabuiee.

I passed my brother and cousin:
They read in their books of prayer;
I read in my book of songs
I bought at the Sligo fair.

When we come at the end of time
To Peter sitting in state,
He will smile on the three old spirits,
But call me first through the gate;

For the good are always the merry,
Save by an evil chance,
And the merry love the fiddle,
And the merry love to dance:

And when the folk there spy me,
They will all come up to me,
With "Here is the fiddler of Dooney!"
And dance like a wave of the sea.

Йейтс, "He Wishes for the Cloths of Heaven" (знаю, что было, но было в переводе, а не в оригинале)

He Wishes for the Cloths of Heaven
(W. B. Yeats)

Had I the heavens' embroidered cloths,
Enwrought with golden and silver light,
The blue and the dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloths under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.

Кэролл, "Jabberwocky"

Jabberwocky
(L. Caroll)

'Twas brillig, and the slithy toves
Did gyre and gimble in the wabe;
All mimsy were the borogoves,
And the mome raths outgrabe.

"Beware the Jabberwock, my son!
The jaws that bite, the claws that catch!
Beware the Jubjub bird, and shun
The frumious Bandersnatch!"

He took his vorpal sword in hand:
Long time the manxome foe he sought--
So rested he by the Tumtum tree,
And stood awhile in thought.

And, as in uffish thought he stood,
The Jabberwock, with eyes of flame,
Came whiffling through the tulgey wood,
And burbled as it came!

One two! One two! And through and through
The vorpal blade went snicker-snack!
He left it dead, and with its head
He went galumphing back.

"And hast thou slain the Jabberwock?
Come to my arms, my beamish boy!
O frabjous day! Callooh! Callay!"
He chortled in his joy.

'Twas brillig, and the slithy toves
Did gyre and gimble in the wabe;
All mimsy were the borogoves,
And the mome raths outgrabe.

Кэролл, "Бармаглот" (перевод Дины Орловской, самый известный)

Бармаглот
(пер. Дины Орловской)

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки
Как мюмзики в мове.

О, бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик,
А в глуще рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!

Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит,
Под дерево Тумтум.

Он стал под дерево и ждёт,
И вдруг граахнул гром —
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнём!

Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы — стрижает меч.
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч!

О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалу тебе пою!

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки
Как мюмзики в мове.

P.S.: Если в википедии набрать "Бармаглот", то выпадет страничка, где есть менее распространённые переводы и замечательная ссылка на переводы на другие разные языки. Даже на валлийский и африкаанс ))).

Рильке, "Der Alchimist"

Der Alchimist
(R. M. Rilke)

Seltsam verlächelnd schob der Laborant
den Kolben fort, der halbberuhigt rauchte.
Er wusste jetzt, was er noch brauchte,
damit der sehr erlauchte Gegenstand

da drin entstände. Zeiten brauchte er,
Jahrtausende für sich und diese Birne
in der es brodelte; im Hirn Gestirne
und im Bewusstsein mindestens das Meer.

Das Ungeheuere, das er gewollt,
er ließ es los in dieser Nacht. Es kehrte
zurück zu Gott und in sein altes Maß;

er aber, lallend wie ein Trunkenbold,
lag über dem Geheimfach und begehrte
den Brocken Gold, den er besaß.

Тарковский, "Рифма"

Рифма
(Арсений Тарковский)

Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок «мама» говорит,
И мечется, и требует покрова,
Так и душа в мешок своих обид
Швыряет, как плотву, живое слово:
За жабры - хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы - уста пространства
И времени, но прячется в стихах
Кощеевой считалки постоянство.
Всему свой срок: живет в пещере страх,
В созвучье - допотопное шаманство.

И, может быть, семь тысяч лет пройдет,
Пока поэт, как жрец, благоговейно,
Коперника в стихах перепоет,
А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.
И я умру, и тот поэт умрет.

Но в смертный час попросит вдохновенья,
Чтобы успеть стихи досочинить:
- Еще одно дыханье и мгновенье
Дай эту нить связать и раздвоить!
Ты помнишь рифмы влажное биенье?
(1957)

P.S.: Обязательно помещу Нильса Ферлина, если найду поэтический перевод "Божьих Музыкантов". В крайнем случае, хоть по-шведски пока что полный fåne, сама слеплю из подстрочника. Перевёл же тут Беовульфа один умелец... ))

---

[Кошка Мёбиуса]

Есть ремесло — не засыпать ночами
И в конуре, прокуренной дотла,
Метаться зверем, пожимать плечами
И горбиться скалою у стола.
Потом сорваться. В ночь. В мороз.
Чтоб ветер
Стянул лицо. Чтоб, прошибая лбом
Упорство улиц,
здесь сейчас же встретить
Единственную нужную любовь.
А днем смеяться. И, не беспокоясь,
Все отшвырнув, как тягостный мешок,
Легко вскочить на отходящий поезд
И радоваться шумно и смешно.
Прильнуть ночами к звездному оконцу,
И быть несчастным от дурацких снов,
И быть счастливым просто так - от солнца
на снежных елях.
Это - ремесло.
И твердо знать, что жизнь иначе - ересь.
Любить слова. Годами жить без слов.
Быть Моцартом. Убить в себе Сальери
И стать собой.
И это - ремесло.

(с) Борис Смоленский 1938

---

Баллада уходящим.

[le Ombre du AnGe]

Тихие аккорды
Мармеладной тьмы…
Спят давно уж Лорды…
Спать должны и мы.

Помнишь? Сказка – это
Ночи напролет… без сна..
Провожать рассветы…
Вместе.. молча… у окна.

Замки с коро_лями..
Ужин при свечах…
Все у нас отняли;
Сказок память – прах.

И теперь забыты
Лорды, принцы и.. шуты.
Все мечты убиты..
Так же.. как и мы.

Старая шарманка.
В лампе гаснет свет.
Жизнь, мой друг, приманка
В неизбежность лет..

Мягким покрывалом
Ночь накроет нас…
Помнишь, как бывало
В этот сонный час?…

PS Приветствую..

---

Варлам Шаламов.

[.abyss of despair]

Луна качает море.
Прилив. Отлив...
Качает наше горе
На лодке рифм.

Я рифмами обманут
И потому спасен,
Качаются лиманы,
И душен сон.

---

Осип Мандельштам.

[.abyss of despair]

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред,-
Башни стрельчатый рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!

Будет и мой черед -
Чую размах крыла.
Так - но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там - я любить не мог,
Здесь - я любить боюсь...