Роберт Браунинг

[Тарантасик]

The Laboratory

ANCIEN RÉGIME
I

Now that I, tying thy glass mask tightly,
May gaze through these faint smokes curling whitely,
As thou pliest thy trade in this devil's-smithy—
Which is the poison to poison her, prithee?

II

He is with her; and they know that I know
Where they are, what they do: they believe my tears flow
While they laugh, laugh at me, at me fled to the drear
Empty church, to pray God in, for them!—I am here.

III

Grind away, moisten and mash up thy paste,
Pound at thy powder,—I am not in haste!
Better sit thus, and observe thy strange things,
Than go where men wait me and dance at the King's.

IV

That in the mortar—you call it a gum?
Ah, the brave tree whence such gold oozings come!
And yonder soft phial, the exquisite blue,
Sure to taste sweetly,—is that poison too?

V

Had I but all of them, thee and thy treasures,
What a wild crowd of invisible pleasures!
To carry pure death in an earring, a casket,
A signet, a fan-mount, a filigree-basket!

VI

Soon, at the King's, a mere lozenge to give,
And Pauline should have just thirty minutes to live!
But to light a pastille, and Elise, with her head,
And her breast, and her arms, and her hands, should drop dead!

VII

Quick—is it finished? The colour's too grim!
Why not soft like the phial's, enticing and dim?
Let it brighten her drink, let her turn it and stir,
And try it and taste, ere she fix and prefer!

VIII

What a drop! She's not little, no minion like me—
That's why she ensnared him: this never will free
The soul from those strong, great eyes,—say, "No!"
To that pulse's magnificent come-and-go.

IX

For only last night, as they whispered, I brought
My own eyes to bear on her so, that I thought
Could I keep them one-half minute fixed, she would fall,
Shrivelled; she fell not; yet this does it all!

X

Not that I bid you spare her the pain!
Let death be felt and the proof remain;
Brand, burn up, bite into its grace—
He is sure to remember her dying face!

XI

Is it done? Take my mask off! Nay, be not morose,
It kills her, and this prevents seeing it close:
The delicate droplet, my whole fortune's fee—
If it hurts her, beside, can it ever hurt me?

XII

Now, take all my jewels, gorge gold to your fill,
You may kiss me, old man, on my mouth if you will!
But brush this dust off me, lest horror it brings
Ere I know it—next moment I dance at the King's!

Перевод П. Карпа

Чуть погляжу из-под маски стеклянной –
В кузнице вижу твоей окаянной,
Что твои ловкие руки творят, –
Где ж для нее приготовленный яд?

Вместе они; и ведь оба, конечно,
Мнят, что рыдать я должна безутешно
В церкви пуcтой, и, себя не тая,
Громко смеются. Но вот она я!

Ты завари беспощадный напиток –
Пусть закипает в нем гнева избыток;
Нынче милей мне твой темный подвал,
Чем королевский торжественный зал.

Вот ведь смола накопилась какая,
На благородных стволах натекая!
Что это в склянке стоит голубой?
Чем бы послаще послать на убой?

Кабы твоими владеть закромами,
Шли бы ко мне наслаждения сами:
Смерть, заключенной в перчатку, в печать,
В перстень, в серьгу, я могла бы вручать.

Дам на балу я таблетку Полине,
Жить полчаса ей позволив отныне,
Да и Элизу моя будет власть
Замертво тут же заставить упасть.

Сделал? Но выглядит как-то уныло.
Пусть бы питье себя выпить манило!
Надо подкрасить его, а потом
Пусть насладятся красивым питьем.

Дивный сосуд! Миловидна плутовка,
Тем и взяла его смело и ловко,
Нет с ее взорами сладу – так вот:
Пусть в ней биение сердца замрет!

Раз, увидав их, шептавшихся, рядом,
Долгим на ней задержалась я взглядом,
Думая: вот упадет. А она
Держится. Значит, отрава нужна.

Боли никак облегчать ей не надо –
Пусть ощутит приближение ада.
И не скупись на ожоги, старик,
Помнит он пусть исковерканный лик.

Кончил? Снимай с меня маску! Что мрачен?
Дай наглядеться, чем будет оплачен
Груз моих бед, что она принесла, –
Яд для нее не прибавит мне зла.

Вот тебе жемчуг – всё рада отдать я.
Хочешь – целуй, но не пачкай мне платья,
Чтобы мой облик людей не пугал, –
Я к королю отправляюсь на бал.

---

Мигел Торга

[tes3m]

Уверенность

Для тебя
я навеки — тайна немая.
И пускай я тебя обнимаю,
пусть мы шутим и рядом идем,
но я понимаю:
когда мы вдвоем,
я — с врагом.

(Перевод Л. Цывьяна)

---

Юлия Друнина

[el-se]

Белый флаг

За спором — спор.
За ссорой — снова ссора.
Не сосчитать «атак» и «контратак»...
Тогда любовь пошла парламентером —
Над нею белый заметался флаг.

Полотнище, конечно, не защита.
Но шла Любовь, не опуская глаз,
И, безоружная, была добита...

Зато из праха гордость поднялась.

---

Станислав Гроховяк (1934-1976) Перевод с польского Натальи Астафьевой

[tes3m]

Когда генеральше Браницкой трамваем отрезало ногу,
Садик ее во дворе захирел и засох.
А сетка, его заслонявшая, как вдову защищает траур,
Превратилась в лохмотья проволоки, мусора и стеблей,
На деревянном столе почернели следы от карт,
На дорожке, посыпанной щебнем, распласталась мертвая мышь.

А прежде – я помню – аристократка Браницкая
В платье позапрошлых столетий, в серебряном шлеме волос
Приносила сюда свои хрупкие чашки,
Серебряный кофейник, пирожное на маргарине
И в позе с портрета королевы Марии Людовики
Ожидала трех своих Старушек.

У нее их было три – неизменных, – она их откопала
В Антиквариатах, в Танцевальной Школе, в Пансионе:
Покрытых огромными черными шляпами, как рекой,
Обтянутых корсажами, в которых потрескивали спицы зонтиков.

"Ce sont des vieilles", – подумал я по-французски,
А они по-французски пили слабенький кофе
И, смеясь по-французски, пискливо, маленькими ручками
Отмахивались от сонных пчел и огромных бабочек.
И говорили, говорили, не слыша друг друга, потому что были глухие,
И глядели в смерть свою сквозь жалюзи подсолнуха.

Когда генеральше Браницкой трамваем отрезало ногу,
Сплетня ходила по дому, что все они умерли.
Первая – сидя над вышивкой – по ошибке проглотила иголку,
Вторая – в костеле – насмерть запуталась в четках,
Третью не нашли. Может быть, вошла она в стену?

Я представляю себе ногу, отдельную, женскую ногу,
Я поглядываю на развалины садика посреди двора,
Я грудью чувствую ветер,
Лицом – холодную влагу.
Настала осень. Печи топить пора.


отсюда

---

Гюстав Кан (1859-1936)

[tes3m]

* * *
Что мне, если она любила больше музыканта с флейтой,
Или певца с гитарой,
Или игравшего на цимбалах во время бала,
Что мне, если она любила музыканта с флейтой
Или певца с гитарой?
Я упал на перекрестке
Под саблей верной и острой,
Чьей - музыканта с флейтой или певца?

Не знаю, ночь такая длинная, и долго до конца...

(Перевод И. Эренбурга)

---

Edgar Lee Masters (1868-1950)

[Avis.Masya.Armas]

ДОКТОР ХИЛЛ

Я улицей шел под гору и в гору,
И днем и ночью и в любое время
Болящих бедняков я навещал.
А почему, вы знаете?
Жена питала ненависть ко мне,
А сын пошел к чертям собачьим!
К людям
Тогда я потянулся, чтоб излить
На них мою любовь. Приятно было
Мне на лужайке кладбища увидеть
В день похорон моих толпу народа
И услыхать, как шелестят слова
Печали и любви. Но, Боже мой,
Как задрожала вдруг душа моя,
Не в силах за перила новой жизни
Держаться, в миг, когда увидел я,
Как Эмма Стентон прячется за дубом
С могилой рядом, и когда я горе
Ее увидел.

I went up and down the streets
Here and there by day and night,
Through all hours of the night caring for the poor who were sick.
Do you know why?
My wife hated me, my son went to the dogs.
And I turned to the people and poured out my love to them.
Sweet it was to see the crowds about the lawns on the day of my funeral,
And hear them murmur their love and sorrow.
But oh, dear God, my soul trembled -- scarcely able
To hold to the railing of the new life
When I saw Em Stanton behind the oak tree
At the grave,
Hiding herself, and her grief!

НЕЛЛИ КЛАРК

Мне было только восемь лет:
Пока не подросла и не узнала,
Что это значит, где мне было взять
Слова для этого! Была я только
Испугана и рассказала маме.
Тогда отец мой вынул пистолет.
И он убил бы Чарли (Чарли было
Уже пятнадцать лет, он был большой),
Когда бы мать его не заступилась.
Но вся эта история ко мне
Прилипла всё же. А потом женился
На мне вдовец лет тридцати пяти –
Он был новоприезжий и услышал
Об этом только года два спустя.
И он тогда решил, что он обманут,
И согласились все, что не была
Я девственницей в полном смысле слова.
Ну, он меня и бросил. В ту же зиму
Я умерла.

I WAS only eight years old;
And before I grew up and knew what it meant
I had no words for it, except
That I was frightened and told my Mother;
And that my Father got a pistol
And would have killed Charlie, who was a big boy,
Fifteen years old, except for his Mother.
Nevertheless the story clung to me.
But the man who married me, a widower of thirty-five,
Was a newcomer and never heard it
Till two years after we were married.
Then he considered himself cheated,
And the village agreed that I was not really a virgin.
Well, he deserted me, and I died
The following winter.


Spoon River Anthology (1915)

---

Артюр Рембо

[Галстук в штанах]

"Пьяный корабль"

В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.

Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский,- но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.

И я,- который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов,- бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боев и удали такой.

Был штормом освящен мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.

Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.

И вольно с этих пор купался я в поэме

И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звездами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идет,

где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-
просторней ваших лир, разымчивее браги,-
туманы рыжие и горькие любви.

Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;

я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,

я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!

По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.

Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,-
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!

Брожения болот я видел,- словно мрежи,
где в тине целиком гниет левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.

Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.

Я б детям показал огнистые созданья
морские,- золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.

Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был,-

пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты,
дремотно пятился утопленник во тьму.

Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой,-

я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт все, до чего он лаком,-
лазури лишаи и солнечную слизь,-

я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков,-

я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной,- о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!

Я видел звездные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?

Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!

Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа черная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.

О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамен и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.

______________________________________________________________
"Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 8-9 ноября 1883 г. и
в книге Верлена "Проклятые поэты" (1884).
Единственным источником служит копия Верлена, характер поправок на
которой указывает на то, что она была написана по памяти, хотя нельзя вполне
исключить копирование очень неразборчивой рукописи."


<16 декабря 1928>

Перевод с французского В. Набокова

---

Элинор Уайли.

[tes3m]

MADMAN'S SONG

Better to see your cheek grown hollow,
Better to see your temple worn,
Than to forget to follow, follow,
After the sound of a silver horn.

Better to bind your brow with willow
And follow, follow until you die,
Than to sleep with your head on a golden pillow,
Nor lift it up when the hunt goes by.

Better to see your cheek grown sallow
And your hair grown gray, so soon, so soon,
Than to forget to hallo, hallo,
After the milk-white hounds of the moon.

Перевод И.А Кашкина

Песенка безумного

Лучше морщинки на лбу твоем бледном,
Лучше пусть впадины бледных щек,
Чем не стремиться мне следом, следом,
Когда позовет серебряный рог.

Лучше венок ивы печальной
И следом, следом, - пусть даже смерть,
Чем рядом с тобой в позолоченной спальне,
Когда мимо проносится гончих смерч.

Лучше пусть щеки твои увянут
И волосы будут седеть, седеть,
Чем откликаться на зов перестану
И за борзыми луны лететь.

Перевод И.А Кашкина

---

John McCrae

[everything is illuminated]

In Flanders Fields

In Flanders fields the poppies blow
Between the crosses, row on row,
That mark our place; and in the sky
The larks, still bravely singing, fly
Scarce heard amid the guns below.

We are the Dead.
Short days ago
We lived, felt dawn, saw sunset glow,
Loved, and were loved, and now we lie
In Flanders fields.

Take up our quarrel with the foe:
To you from failing hands we throw
The torch, be yours to hold it high.
If ye break faith with us who die

We shall not sleep, though poppies grow
In Flanders fields.

перевод

* * *

На Фландрии полях краснеют маки
Между крестами. Символом атаки.
И ряд за рядом. В небе чистом
Летает жаворонок храбрый, голосистый,
Не слышен он. Сквозь гром орудий.

Теперь мертвы мы. Но лишь вчера
Мы на закат смотрели до утра,
Любили мы, любили нас… Лежим сейчас
На Фландрии полях.

Ведь мы мечтали все о дорогом,
Несите факел жизни высоко!
Ведь на войне нам было нелегко,
Иначе спать не будем вечным сном
На Фландрии полях.

перевод Светланы Ивченко

---

Федерико Гарсиа Лорка

[Lowarrn]

СЕЛЕНЬЕ:
....В переводе М. Цветаевой

На темени горном,
На темени голом -
Часовня.
В жемчужные воды
Столетние никнут
Маслины.
Расходятся люди в плащах,
А на башне
Вращается флюгер,
Вращается денно,
Вращается нощно,
Вращается вечно.

О, где-то затерянное селенье
В моей Андалузии
Слезной...
------------

... Перевод М.Владимирова

На каменистой вершине -
селенье.
Ясный источник,
стоят вековые оливы.
В длинных одеждах
по улочкам движутся люди.
На колокольнях
вращаются флюгеры тихо.
О прожжённое солнцем селенье,
что затерялось средь горестной Андалусии!
----------

На испанском

Pueblo

Sobre el monte pelado
un calvario.
Agua clara
y olivos centenarios.
Por las callejas
hombres embozados,
y en las torres
veletas girando.
Eternamente
girando.
¡Oh pueblo perdido,
an la Andalicía del llanto!
________

СЕВИЛЬЯ

СЕВИЛЬЯ

Севилья - башенка
в зазубренной короне.

Севилья ранит.
Кордова хоронит.

Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.

Севилья ранит.

Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.

Кордова хоронит.

Она сметала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон-Хуана.

Севилья ранит.
Вечна эта рана.
Перевод А. Гелескула

---

Валерий Брюсов

[Lowarrn]

СЛУЧАЙНОСТИ

Я верю всегдашним случайностям,
Слежу, любопытствуя, миги.
Так сладко довериться крайностям,
Вертепы менять на вериги.

Раздумья свободно качаются,
Покорны и рады мгновенью;
И жизнями жизни сменяются...
Действительность кажется тенью.

Я быть не желаю властителем
Судьбы, подчинившейся мере.
Иду я по звездным обителям,
Вскрывая безвестные двери.

Все дни направляются случаем,—
Могу упиваться я всеми,—
И ночи подобны созвучиям
В одной беспредельной поэме.
3 сентября 1900

---

Максимилиан Волошин

[Lowarrn]

***
Валерию Брюсову
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.

Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.

Да, я помню мир иной -
Полустертый, непохожий,
В вашем мире я - прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил.

Как ядро к ноге прикован

Шар земной. Свершая путь...

Шар земной. Свершая путь,
Я не смею, зачарован,
Вниз на звезды заглянуть.
Что одни зовут звериным,
Что одни зовут людским -
Мне, который был единым,
Стать отдельным и мужским!

Вечность с жгучей пустотою
Неразгаданных чудес
Скрыта близкой синевою
Примиряющих небес.
Мне так радостно и ново
Все обычное для вас -
Я люблю обманность слова
И прозрачность ваших глаз.
Ваши детские понятья
Смерти, зла, любви, грехов -
Мир души, одетый в платье
Из священных, лживых слов.
Гармонично и поблёкло
В них мерцает мир вещей,
Как узорчатые стекла
В мгле готических церквей...
В вечных поисках истоков
Я люблю в себе следить
Жутких мыслей и пороков
Нас связующую нить.

Когда ж уйду я в вечность снова?
И мне раскроется она,
Так ослепительно ясна
Так беспощадна, так сурова
И звездным ужасом полна!
1903, Коктебель


***
Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной,
И дух мой незрячий
Томился
Тоскою древней земли.
В сумерках, в складках
Глубоких заливов,
Ждал я призыва и знака,
И раз пред рассветом,
Встречая восход Ориона,
Я понял
Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство...

Бесконечная жалость и нежность...

Бесконечная жалость и нежность
Переполняют меня.
Я безысходно люблю
Человеческое тело. Я знаю
Пламя,
Тоскующее в разделенности тел.
Я люблю держать в руках
Сухие горячие пальцы
И читать судьбу человека
По линиям вещих ладоней.
Но мне не дано радости
Замкнуться в любви к одному:
Я покидаю всех и никого не забываю.
Я никогда не нарушил того, что растет,
Не сорвал ни розу
Нераспустившегося цветка:
Я снимаю созревшие плоды,
Облегчая отягощенные ветви.
И если я причинял боль,
То потому только,
Что жалостлив был в те мгновенья,
Когда надо быть жестоким,
Что не хотел заиграть до смерти тех,
Кто, прося о пощаде,
Всем сердцем молили
О гибели...
1911

---

Валерий Брюсов

[Lowarrn]

В РАЗРУШЕННОМ МЕМФИСЕ

Как царственно в разрушенном Мемфисе,
Когда луна, тысячелетий глаз,
Глядит печально из померкшей выси
На город, на развалины, на нас.

Ленивый Нил плывет, как воды Стикса;
Громады стен проломленных хранят
Следы кирки неистового гикса;
Строг уцелевших обелисков ряд.

Я - скромный гость из молодой Эллады,
И, в тихий час таинственных планет,
Обломки громкого былого рады
Шепнуть пришельцу горестный привет:

"Ты, странник из земли, любимой небом,
Сын племени, идущего к лучам,-
Пусть ты клянешься Тотом или Фебом,
Внимай, внимай, о чужестранец, нам!

Мы были горды, высились высоко...

Мы были горды, высились высоко,
И сердцем мира были мы в веках,-
Но час настал, и вот, под бурей Рока,
Погнулись мы и полегли во прах.

В твоей стране такие же колонны,
Как стебли, капителью расцветут,
Падет пред ними путник удивленный,
Их чудом света люди назовут.

Но и твои поникнут в прах твердыни,
Чтоб после путники иной страны,
Останки храмов видя средь пустыни,
Дивились им, величьем смущены.

Быть может, в землях их восстанут тоже
Дворцы царей и капища богов,-
Но будут некогда и те похожи
На мой скелет, простертый меж песков.

Поочередно скиптр вселенской славы
Град граду уступает. Не гордись,
Пришелец. В мире все на время правы,
Но вечно прав лишь тот, кто держит высь!"

Торжествен голос царственных развалин,
Но, словно Стикс, струится черный Нил.
И диск луны, прекрасен и печален,
Свой вечный путь вершит над сном могил.
1913

ДА, МОЖНО ЛЮБИТЬ, НЕНАВИДЯ...

***
Odi et amo.
Catullus *

Да, можно любить, ненавидя,
Любить с омраченной душой,
С последним проклятием видя
Последнее счастье - в одной!

О, слишком жестокие губы,
О, лживый, приманчивый взор,
Весь облик, и нежный и грубый,
Влекущий, как тьма, разговор!

Кто магию сумрачной власти
В ее приближения влил?
Кто ядом мучительной страсти
Объятья ее напоил?

Хочу проклинать, но невольно
О ласках привычных молю.
Мне страшно, мне душно, мне больно...
Но я повторяю: люблю!

Читаю в насмешливом взоре
Обман, и притворство, и торг...
Но есть упоенье в позоре
И есть в униженьи восторг!

Когда поцелуи во мраке
Вонзают в меня лезвие,
Я, как Одиссей о Итаке,
Мечтаю о днях без нее.

Но лишь Калипсо я покинул,
Тоскую опять об одной.
О горе мне! жребий я вынул,
Означенный черной чертой!
1911

---

Константин Бальмонт

[Lowarrn]

Аромат солнца

Запах солнца? Что за вздор!
Нет, не вздор.
В солнце звуки и мечты,
Ароматы и цветы
Все слились в согласный хор,
Все сплелись в один узор.

Солнце пахнет травами,
Свежими купавами,
Пробужденною весной,
И смолистою сосной.

Нежно-светлоткаными,
Ландышами пьяными,
Что победно расцвели
В остром запахе земли.

Солнце светит звонами,
Листьями зелеными,
Дышит вешним пеньем птиц,
Дышит смехом юных лиц.

Так и молви всем слепцам:
Будет вам!
Не узреть вам райских врат,
Есть у солнца аромат,
Сладко внятный только нам,
Зримый птицам и цветам!

---

Уильям Батлер Йейтс

[Lowarrn]

... портрет поэта кисти Джона Сингера Сарджента. 1908 год
Источник

РОЗЕ, РАСПЯТОЙ НА КРЕСТЕ ВРЕМЕН

Печальный, гордый, алый мой цветок!
Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог
Кухулина в бою с морской волной -
И вещего друида под сосной,
Что Фергуса в лохмотья снов облек,-
И скорбь твою, таинственный цветок,
О коей звезды, осыпаясь в прах,
Поют в незабываемых ночах.
Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел
Здесь, на земле, среди любвей и зол
И мелких пузырей людской тщеты,
Высокий путь бессмертной красоты.
Приблизься — и останься так со мной,
Чтоб, задохнувшись розовой волной,
Забыть о скучных жителях земли:
О червяке, возящемся в пыли,
О мыши, пробегающей в траве,
О мыслях в глупой, смертной голове,-
Чтобы вдали от троп людских, в глуши,
Найти глагол, который Бог вложил
В сердца навеки смолкнувших певцов.
Приблизься, чтоб и я, в конце концов,
Пропеть о славе древней Эрин смог:
Печальный, гордый, алый мой цветок!
Перевод Григория Кружкова

В оригинале

To The Rose Upon The Rood Of Time

Red Rose, proud Rose, sad Rose of all my days!
Come near me, while I sing the ancient ways:
Cuchulain battling with the bitter tide;
The Druid, grey, wood-nurtured, quiet-eyed,
Who cast round Fergus dreams, and ruin untold;
And thine own sadness, where of stars, grown old
In dancing silver-sandalled on the sea,
Sing in their high and lonely melody.
Come near, that no more blinded hy man's fate,
I find under the boughs of love and hate,
In all poor foolish things that live a day,
Eternal beauty wandering on her way.

Come near, come near, come near - Ah, leave me still
A little space for the rose-breath to fill!
Lest I no more bear common things that crave;
The weak worm hiding down in its small cave,
The field-mouse running by me in the grass,
And heavy mortal hopes that toil and pass;
But seek alone to hear the strange things said
By God to the bright hearts of those long dead,
And learn to chaunt a tongue men do not know.
Come near; I would, before my time to go,
Sing of old Eire and the ancient ways:
Red Rose, proud Rose, sad Rose of all my days

---

Райнер Мария Рильке

[Lowarrn]

В СТАРОМ ДОМЕ

Я в старом доме; тишина.
Всю целиком, как на ладони,
я вижу Прагу в медальоне
распахнутого вдаль окна.

Закат давно уже погас,
лишь вдалеке, мерцая скупо,
вздымает свой волшебный купол
загадочный Sankt Nikolas.

Звезда над городом горит,
как будто свет зажегся в храме,
как будто в старом доме "Amen"
мне тихий голос говорит.
перевод Бориса Марковского

ПЛАЧ ПО ИОНАФАНУ

ПЛАЧ ПО ИОНАФАНУ

Да, и цари уходят в свой черёд,
частицы человеческого шлака.
Прекрасны их свершения, однако
их имена песок переживет.

Но ты, мой царь, ведь не могли погаснуть
твой голос и тепло твоей щеки,
прерваться так нелепо и напрасно.
Зачать тебя по-новой, вопреки
рассудку... с чем смешать мне это семя?

Ты предан, осквернен. Твой храм разрушен.
Никто из близких не был в этот час
с тобой. Сдержать израненную душу
я не могу на людях в первый раз:
из ярости, звериной, злой и душной,
она в отчаяние сорвалась.

Ты вырван из меня как нежный волос -
и боль от тысячи острейших игл -
там, где свою затеют, дай им волю,
ладони женщины одну из игр.

И ты уходишь от меня, услышав
лишь толику того, что я хотел
сказать тебе. Твой путь ведет все выше.
И для меня неразличим предел.
перевод Андрея Дитцеля

---

Михаил Кузмин

[Lowarrn]

«В Кремоне скрипку некогда разбили...»

В Кремоне скрипку некогда разбили
И склеили; бездушный, тусклый звук
Преобразился в нежный, полный вдруг,
И струны, как уста, заговорили.

Любовь и скорбь в тех звуках слышны были,
Рожденных опытностью властных рук,
Мечты, и страсть, и трепетный испуг
В сердцах завороженных пробудили.

Моя душа была тиха, спокойна,
Счастлива счастьем мертвым и глухим.
Теперь она мятется, беспокойна,
И стынет ум, огнем любви палим.

Воскресшая, она звенит, трепещет,
И скорбь безумная в ней дико блещет.

«В романе старом мы с тобой читали...»

В романе старом мы с тобой читали
(Зовется он "Озерный Ланселот" ),
Что есть страна под ровной гладью вод,
Которой люди даже не видали.

Лишь старики от прадедов слыхали,
Что там живет особый, свой народ,
Что там есть стены, башни, ряд ворот,
Крутые горы, гаснущие дали...

Печали сердца, тающая сладость
Так крепко скрыты от людских очей,
Что им не видны ни печаль, ни радость,
Ни пламень трепетной души моей -

И кажется спокойной моря гладь
Там, где пучин должно бы избегать.
1903

---

Стефан Малларме

[Lowarrn]

Наказанный паяц

Плывя в озерах глаз безбрежного лица,
Перерожденьем пьян, со лба стирая мету,
Я занавес прорвал; я, шут, пробился к свету
Зловонных тусклых ламп, чадящих без конца.

Не чуять рук и ног - страшнее для пловца
Измены нет, когда пересекаешь Лету.
Из тысячи гробниц мне не восстать к ответу -
Лже-Гамлету, что так восславил тень отца.

Запел под кулаком бряцающий кимвал,
И наготу мою луч солнечный взорвал;
Я вспыхнул, воссиял жемчужной белизною;

Прогорклый запах кож, безвестный шаг в ночи;
Коварный слой румян водою ледяною
Неблагодарно смыт. Святое, замолчи!

Перевод Андрея Кроткова

На французском, и другой вариант перевода

LE PITRE CHATIE

Yeux, lacs avec ma simple ivresse de renaitre
Autre que l'histrion qui du geste evoquais
Comme plume la suie ignoble des quinquets ,
J'ai troue dans le mur de toile une fenetre.

De ma jambe et des bras limpide nageur traitre,
A bonds multiplies, reniant le mauvais
Hamlet! c'est comme si dans l'onde j'innovais
Mille sepulcres pour y vierge disparaitre.

Hilare or de cymbale a des poings irrite,
Tout a coup le soleil frappe la nudite
Qui pure s'exhala dans ma fraicheur de nacre,

Rance nuit de la peau quand sur moi vous passiez,
Ne sachant pas, ingrat! que c'etait tout mon sacre,
Ce fard noye dans l'eau perfide des glaciers.

Наказанный паяц

Пьянеть в озерах глаз, как будто нет давно
Шута, что черноту и грязь фонарной сажи
Движением руки преображал в плюмажи:
Я в парусиновой стене прорвал окно!

Из омута измен не выплыть, и смешно,
Что Гамлета тоска, всегда одна и та же,
Сметет мой зыбкий склеп, -- навек исчезнув даже,
В исконной чистоте я опущусь на дно.

Но вот под кулаком запела медь кимвала
И наготу мою жемчужную сковала:
Внезапный блеск, искрясь, лицо мне опалил.

Как мог я не понять (полночный ужас кожи!),
Что смытый ледяной водою слой белил,
Неблагодарному, мне был всего дороже!
Перевод Романа Дубровкина

---

Хорхе Луис Борхес

[Lowarrn]

ТЫ НЕ ДРУГИЕ

Ты не спасёшь написанное теми
Кого твой страх оплакивает, ты не
Другие, лабиринта центр в пустыне
Шагов своих в сгущающейся теми.

Агония Христа или Сократа,
Ни сильного Сидхарты золотого,
Чьё тело умереть опять готово
В лучах зари - не велика утрата! -

Тебя спасти не смогут уже. Прахом
Написанное стало и на ветер
Ты говоришь, но близок ада вечер,

Ночь Бога бесконечна. Вник со страхом
В конец свой и в миг смерти - с дерзновеньем:
Я стану каждым длящимся мгновеньем!
Перевод В. В. Алексеева

Причины

Причины

Былые вечера и поколенья.
Начала не имеющие дни.
Глоток воды, коснувшийся гортани
Адама. Безмятежный райский строй.
Зрачок, пронизывающий потемки.
Клубленье волчьей свадьбы на заре.
Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.
Высокомерье Вавилонской башни.
Любимая халдеями Луна.
Неисчислимые песчинки Ганга.
Сон мотылька о яви Чжуан-цзы .
Заветный сад на острове блаженных.
Загадочный бродячий лабиринт.
Бессрочная тканина Пенелопы.
Зенонов круг сомкнувшихся времен.
Монета, вложенная в рот умершим.
Геройский меч на роковых весах .
Любая капля греческой клепсидры.
Штандарты. Летописи. Легионы.
Палатка Цезаря фарсальским утром .
Тень трех крестов на меркнущем холме.
Восток, отчизна алгебры и шахмат.
Следы бесчисленных переселений.
Державы, покоренные клинком.
Бессменный компас. Грозная стихия.
Часы, отстукивающие память.
Король под занесенным топором.
Несчетный прах давно погибших воинств.
Трель соловья над датскою землей.
Самоубийца в зеркале. Колода
Картежника . Несытый блеск монет.
Преображенья облака над степью.
Причудливый узор калейдоскопа.
Любая мука. Каждая слезинка.
...Как все с необходимостью сошлось,
Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

Перевод с испанского Бориса Дубина

---

Федерико Гарсиа Лорка

[Lowarrn]

ПЕСНЯ О СЕМИ СЕРДЦАХ

Семь сердец
ношу по свету.
В колдовские горы, мама,
я ушел навстречу ветру.
Ворожба семи красавиц
в семь зеркал меня укрыла.

Пел мой голос семицветный,
разлетаясь легкокрыло.

Амарантовая, барка
доплывала без ветрила.
За других я жил на свете
и живу. Мою же душу
в грош не ставят мои тайны,
и для всех они наружу.

На крутой вершине, мама
(той, где сердце заплуталось,
когда с эхом побраталось),
повстречались я и ветер.
Семь сердец
ношу по свету.
Своего еще не встретил!
Перевод А. Гелескула

на испанском

Siete corazones

Siete corazones tengo
pero el mío no lo encuentro
en el alto monte, madre,
tropezábamos yo y el viento.
Siete niñas de largas manos
me llevaron en sus espejos.

He cantado por el mundo
con mi boca de siete pétalos.

Mis galeras de amaranto
iban sin jarcias y sin remos,
he vivido los paisajes de otras gentes.
Mis secretos alrededor de la garganta
sin darme cuenta, iban abiertos.

Siete corazones tengo
pero el mío no lo encuentro
en el alto monte, madre,
mi corazón sobre los ecos.
Dentro del álbum de una estrella
tropezábamos yo y el viento.

Siete corazones tengo...