эваристо карриего "дорога к нашему дому"

[эржбета батори]

Ты стала родной нам, дорога,
как вещь домашнего обихода;
и все здесь родное: над тротуаром
высоких деревьев своды,
веселое буйство мальчишек,
и лица друзей старинных,
и шепоток
бесконечных историй интимных,
блуждающих по кварталу,
и монотонные стоны шарманки усталой,
которые нравятся нашей соседке,
большеглазой, печальной.
Мы любим тебя
навечно и изначально,
дорога к нашему дому. Ей-богу,
мы любим тебя, дорога!
Здесь все
нам тревожит память!
Кажется, каждый камень
в своих тайниках скрывает
шелест шагов знакомых,
которых с годами
мы не услышим
у нашего дома.
Дорога, для нас
ты, словно лицо дорогое,
которое мы целовали
несчетное множество раз.
Видишь, как мы сроднились с тобою!
Ежевечерне, без перемены, —
мы видим на улице той же
все те же привычные сцены…
И девушка та же, — скромна и тиха,—
стареющая постепенно
в ожидании жениха…
Порою нежданные встречи:
незнакомцы, приветливо или строго,
глядят на прохожих с порога.
И расставанья бывают тоже —
кто-то тихо уходит
на новое место иль в бездорожье,
покинув тебя, дорога.
Уходят люди —
соседи, которых больше не будет!
И мы — даже страшно подумать —
однажды уйдем, кто знает — куда,
тихонько уйдем, без шума,
уйдем, как они — навсегда.

перевод с исп. Н. Горской

---

The Poem That Took The Place Of A Mountain by Wallace Stevens

[шлимазл]

There it was, word for word,
The poem that took the place of a mountain.

He breathed its oxygen,
Even when the book lay turned in the dust of his table.

It reminded him how he had needed
A place to go to in his own direction,

How he had recomposed the pines,
Shifted the rocks and picked his way among clouds,

For the outlook that would be right,
Where he would be complete in an unexplained completion:

The exact rock where his inexactness
Would discover, at last, the view toward which they had edged,

Where he could lie and, gazing down at the sea,
Recognize his unique and solitary home.

перевод

Поэма, ставшая домом

И, поставив точку, он понял,
Что теперь у него есть гора,
И воздух, которым можно дышать,
И собственная дорога.
Он выстроил пространство, в котором
Все было на своих местах:
И слова, и сосны, и облака,
И совершенная даль, прощающая несовершенство.
Книга обложкой вверх пылилась у него на столе —
И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел
К скале, повисшей над морем,
И, вскарабкавшись на нее, лег,
С изумлением чувствуя, что он дома,
У себя дома.

---

Иннокентий Анненский. Снег

[Лис]

Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка…
От нее даже дыму
Не уйти в облака.

Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!

Но люблю ослабелый
От заоблачных нег —
То сверкающе белый,
То сиреневый снег…

И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,

Точно стада в тумане
Непорочные сны —
На сомнительной грани
Всесожженья весны.

---

Вера Инбер. Ирландский сеттер Джек

[Лис]

Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек!
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой,
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.

Клеенчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром
Он пришел зимой, в снег.
Хозяин сказал: «Не теперь, потом
Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека — ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух —
Останься или возьми!»

Но его хозяин все выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет
(По часам пятнадцать минут),
Сел в снег летучий предмет,
Хозяин был снова тут...

Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся, и в путь!
Взглянул вниз и больше не смог,—
Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,
Будто я ее съем.
Люди не крупнее собак,
А собак не видно совсем».

Хозяин смеется. Джек смущен
И думает: «Я свинья:
Если это может он,
Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал
И, повизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?

Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек
По полным слез глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что... ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь...»

На земле уже полумертвый нос
Положил на труп Джек,
И люди сказали: «Был пес,
А умер, как человек».

---

Станислав Гроховяк

[tes3m]

ЛЕВ

Это единственный голый король, что не унижен.
Даже больше того, нагота его мышцы подчеркивает
И широкую грудь, переходящую в голову,
Увенчанную лбом.

Это единственный полнокровный политик. Он может
Все, что хотите, раскрасить в цвет крови, на каждом
Камне остроконечном оставить
Сломанный клык.

Впрочем, когда он умрет, его ребра
Будут гиены обгладывать, и стервятники рвать,
и шакалы
Растаскивать его тело,
Однако в молчании,
В молчании траурном.

(перевод с польского Д.Самойлова)

---

О. Мандельштам. Ламарк

[Лис]

Был старик, застенчивый, как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх...
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну, конечно, пламенный Ламарк.

Если всё живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.

Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет - ты зришь в последний раз.

Он сказал: довольно полнозвучья, -
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.

И от нас природа отступила -
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех...

7 - 9 мая 1932

---

Саша Черный

[tes3m]

Диана

По берлинской безумной улице,
Где витрины орут в перекличке,
Где солдат безногий у стенки сутулится,
Предлагая прохожим спички, -
Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,
Пролетает новейший продукт,
Экзотический лодзинский фрукт,
Ева Кранц, тонконогая дева.
Макароны цветной бахромы
Вьются в складках спадающей с плеч кутерьмы...
Узел кос - золотистей червонца, -
Разве перекись хуже, чем солнце?
На губах две сосиски пунцовой помады,
Сиз, как слива, напудренный нос,
Декольте - модный, плоский поднос,
И глаза - две ночные шарады:
Мышеловки для встречных мужчин, -
Эротический сплин всё познавшей наяды,
Или, проще сказать, атропин.
А в витринах её двойники, манекены из воска,
Выгнув штопором руки над взбитой причёской,
Улыбаются в стильных манто
На гудки вдаль летящих авто...
Ева Кранц деловой человек -
В банк: свиданье, валюта и чек,
В ателье красоты: маникюр и массаж,
В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,
Карандаш, выводящий усы,
Рыжий шёлк для отделки лисы,
Том Есенина, красный монокль
И эмалевый синий бинокль...
Столько дел, столько дел!
А навстречу оскалы мужчин,
Гарь бензина, шипение шин
И двухструйный поток расфуфыренных тел.
На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»
Подлетает поношенный морж,
Сизобритый, оттенка почти баклажана,
Перетянут под мышками вроде жука.
Попугайский платок из кармана,
А глаза - два застывших плевка...
Посмотрите на Еву:
Брови - вправо, ресницы - налево,
Бёдра томно танцуют канкан, -
Рот - коварно раскрытый капкан...
Берегись, баклажан!

На берлинской безумной улице,
Где витрины орут с рассвета,
Где солдат безногий у стенки сутулится -
Вы, конечно, видали всё это.

1922

---

Давид Самойлов

[Лис]

Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,
Растрепанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветленный.
И кажется, что город
Стоит ненаселенный,-

Так много сверху неба,
Садов и гнезд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних...

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...

1963

В исполнении Зиновия Гердта

www.youtube.com/watch?v=A29w6mYHwLg

---

Иосиф Бродский, Рождественский романс

[el-se]

Евгению Рейну,

с любовью

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
декабрь 1961

@темы: Бродский

---

Рабиндранат Тагор "Последняя поэма"

[Лис]

...Слышишь ли шорох летящего времени?
Вечно его колесница в пути...
Сердца удары нам слышатся в небе,
Звёзды во тьме колесницей раздавлены, –
Как не рыдать им у тьмы на груди?..

Друг мой!
Время мне бросило жребий,
В сети свои захватило меня,
Мчит в колеснице опасной дорогой,
Слишком от мест, где ты бродишь, далёкой,
Там, где уже не увидишь меня,
Там, где неведомо, что впереди...
Кажется мне: колесницей захвачена,
Смерть уже тысячу раз победив,
Вот я сегодня взошла на вершину,
В блеске зари обагренно-прозрачную... –
Как не забыть своё имя в пути?


Ветер ли старое имя развеял?
Нет мне дороги в мой брошенный край...
Если увидеть пытаешься издали, –
Не разглядишь меня...

Друг мой,
Прощай!
Знаю – когда-нибудь в полном спокойствии,
В позднем покое когда-нибудь, может быть,
С дальнего берега давнего прошлого
Ветер весенний ночной принесет тебе вздох от меня!
Цветом бакуля опавшим и плачущим
Небо тебя опечалит нечаянно, –
Ты погляди, не осталось ли что-нибудь
После меня?...
В полночь забвенья
На поздней окраине
Жизни твоей
Погляди без отчаянья, –
Вспыхнет ли?
Примет ли облик безвестного сонного образа,
будто случайного?...

...Это не сон!
Это – вся правда моя, это – истина,
Смерть побеждающий вечный закон.
Это – любовь моя!
Это сокровище –
Дар неизменный тебе, что давно ещё
Был принесён...
В древний поток изменений заброшена,
Я уплываю, – и время несёт меня
С края на край,
С берега к берегу, с отмели к отмели...
Друг мой, прощай!

Ты ничего не утратил, по-моему...
Вправе и пеплом и прахом играть –
Создал бессмертной возлюбленной образ, –
Блеск и сиянье бессмертной возлюбленной
вызвать из сумрака можешь опять!

Друг!
Это будет вечерней игрою,
Не помешает меня вспоминать...
Жадным движеньем обижен не будет
Трепет левкоев на жертвенном блюде.
Ты обо мне не печалься напрасно –
Дело достойное есть у меня,
Есть у меня мир пространства и времени...
Разве избранник мой беден? О нет!
Всю пустоту я заполню опасную, –
Верь, что всегда выполнять я намерена
Этот обет.
Если же кто-нибудь, озабоченный,
Ждать меня будет с тайной тревогою, –
Счастлива буду – вот мой ответ!

Из половины светлой месяца в тёмную
половину вынеся
Благоухающий сноп тубероз, –
Кто – пронеся их дорогою долгою,
В ночь теневой половины месяца
Жертвенный мог бы украсить поднос?

Кто и меня увидал бы в радости
Безграничного всепрощения?..
Соединятся злое и доброе, –
Им на служенье себя отдам!

Вечное право я получила,
Друг мой, на то, что сама отдала тебе...
Ты принимаешь мой дар по частям.

Слыша печальных мгновений течение,
Ими наполни ладонь – и напейся:
Сердце моё, как пригоршню, любовно
Я подставляю твоим устам...

О, несравненный!
Я дар принесла тебе:
Все, что дарю, – мне тобою даровано:
Сколько ты принял – настолько должницею
Ты меня сделал...
О друг мой, прощай.

---

Фернандо Пессоа

[tes3m]

О солнце будней унылых,
Впотьмах забрезжи скорей,
И если душу не в силах,
Хотя бы руки согрей.

Пускай бы в этих ладонях
Душа свой холод могла
Укрыть от рук посторонних,
Вернув подобье тепла.

И если боль - до могилы
И мы должны ее длить,
Даруй нам, господи, силы
Ни с кем ее не делить.

Перевод Анатолия Гелескула (1934 — 2011)

---

[Тарантасик]

An Arundel Tomb

BY PHILIP LARKIN

Side by side, their faces blurred,
The earl and countess lie in stone,
Their proper habits vaguely shown
As jointed armour, stiffened pleat,
And that faint hint of the absurd—
The little dogs under their feet.

Such plainness of the pre-baroque
Hardly involves the eye, until
It meets his left-hand gauntlet, still
Clasped empty in the other; and
One sees, with a sharp tender shock,
His hand withdrawn, holding her hand.

They would not think to lie so long.
Such faithfulness in effigy
Was just a detail friends would see:
A sculptor’s sweet commissioned grace
Thrown off in helping to prolong
The Latin names around the base.

They would not guess how early in
Their supine stationary voyage
The air would change to soundless damage,
Turn the old tenantry away;
How soon succeeding eyes begin
To look, not read. Rigidly they

Persisted, linked, through lengths and breadths
Of time. Snow fell, undated. Light
Each summer thronged the glass. A bright
Litter of birdcalls strewed the same
Bone-riddled ground. And up the paths
The endless altered people came,

Washing at their identity.
Now, helpless in the hollow of
An unarmorial age, a trough
Of smoke in slow suspended skeins
Above their scrap of history,
Only an attitude remains:

Time has transfigured them into
Untruth. The stone fidelity
They hardly meant has come to be
Their final blazon, and to prove
Our almost-instinct almost true:
What will survive of us is love.

Аудио
Различные интерпретации

---

Гийом Аполлинер (из ранних стихов)

[tes3m]

БАЛЛАДА


Для госпожи весь мир померк
Велеть ворота запереть
И вторник минул и четверг
Жонглеры больше не поют
Жонглеры страшен ваш приют

Им подают на серебре
Но трем жонглерам не до блюд
Уйти бы завтра на заре
Да всюду в замке сторожа
Лежит в постели госпожа

Перевод А. Гелескула

---

Фернандо Пессоа

[tes3m]

НАБРОСОК

Разбилась моя душа, как пустой сосуд.
Упала внезапно, катясь по ступенькам.
Упала из рук небрежной служанки.
И стало больше осколков, чем было фаянса.

Бредни? Так не бывает? Откуда мне знать!
Я чувствую больше, чем когда ощущал себя
целым.
Я горсть черепков, и надо бы вытрясти коврик.

Шум от паденья был как от битой посуды.
Боги - истинно сущие - свесились через перила
Навстречу своей служанке, превратившей
меня в осколки.

Они не бранятся.
Они терпеливы.
И какая цена мне, пустому сосуду?

Боги видят осколки, где абсурдно таится сознанье.
Но сознанье себя, а не их.

Боги смотрят беззлобно,
Улыбаясь невинной служанке.

Высокая лестница устлана звездами.
Кверху глазурью, блестит среди них черепок.
Мой труд? Моя жизнь? Сердцевина души?
Черепок.
И боги взирают, не зная, откуда он взялся.

Перевод А. Гелескула

---

Наум Коржавин. Зависть

[Лис]

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.

1944

---

не знаю, было ли? поиск по сообществу не находит

[Avallen]

Трейсина Джексон-Адамс

Семь пар железных башмаков

Первую пару я износила, вымаливая
твое прощенье. Виноватая,
я искала, искала тебя,
без сна, без еды, принимая как должное
тяготы, голод и холод.
Я тебя подвела. Так мне и надо.

Всю вторую пару я тебя ненавидела.
Шла за тобой, просто позабыв остановиться.

В третьей паре я много где побывала,
узнавая по запаху ветра погоду
на завтра. Больше змей не боялась,
чтобы не раздавить никого,
осторожно ступала. В четвертой
шла молча, не думая больше в которой.

Дальше шла к чуду одна
через года, словно волк
в высокой траве. Счет забыла тому,
как давно я слыхала рассказ о стране
от солнца к востоку и к западу от луны:
"Там я еще не прошла".

Вот лицом к лицу наконец мы стоим,
старше оба, и оба иные.
Я гляжу на тебя с расстоянья
семи пар железных башмаков,
радуясь, что не нашла тебя раньше,

ибо, как известно, железо развеивает чары -
я на наш счет не имею иллюзий.
Взгляд мой ясен теперь,
и есть выбор,
чего не было прежде:
протянуть тебе руку или поцеловать
на прощанье - и прочь.

---

[Avallen]

 in between days перевела "Все твои имена" Ричарда Сайкена.

Все твои имена

Имена элементов, имена птиц, имена огня,
и полета, и снега, детские имена, имена красок,
имена словно хрупкие кости, имена переменчивые,
сказочные имена, имена, которые никто никогда
не узнает. Имена заклинаний, имена проклятий,
имена вполголоса и сквозь зубы, имена во весь
голос, во всеуслышание, имена, которые
зовут тебя домой снова и снова. Шутливые клички
и нежные прозвища, непроизносимые французские
псевдонимы, имена-сокращения, имена целиком,
неразборчивой подписью на пожелтевшей фотографии,
золотым тиснением на конверте. Имена, пересекающие
океаны, обидные имена, которые ты не расслышал,
горькие и прекрасные, тайные и неповторимые, имена
цветов, что распускаются лишь однажды, имена,
которые прокричали с балкона, с крыши, простонали
в подушку, прошептали во сне, или имена, вставшие
поперек горла. Я пытаюсь, честное слово. Я пытаюсь
снова и снова. Счастливый финал? Конечно, легко --
Здравствуй, милый, добро пожаловать. Я назову тебя
милым, я обниму тебя крепко. Мы не предатели, но
опускается тьма. Тьма. Милый, ты здесь? Нет слез,
нет фотографий его лица. Берег моря в стеклянной рамке,
и лодки, крошечные лодки с трепещущими парусами,
свет фонарей на воде, свет, разбивающийся о пирс.
Голос его на пленке, голос его на конверте, едва
слышный звук, с которым падает тело у тебя за спиной,
бесшумно падает тело. Воды мертвых, прямая дорога,
все влюбленные станут созвездиями, дальше дороги нет.
Всю ночь я простирал над ним свои руки, над реками
крови, над темными рощами, пел всем телом, и кожей,
и костью Убереги его, пусть голова его покоится у меня
на груди, и мы станем моряками, обломками на волнах.
Пусть возведут собор из наших тел, губы его коснутся
моей шеи, и будут уста его небесной сферой, и поцелуи его
падут на меня, как звезды. Жаркие имена и имена света,
имена столкновений во тьме, за автобусной остановкой,
в древесной коре, в чернильных каракулях на джинсах,
и на ладонях, и на спичечных коробках, утерянных
навсегда. Имена словно крики боли, имена как могильные
плиты, имена забытые и придуманные снова, имена
запрещенные или изношенные до дыр. Имя твое -
любимая моя песня, имя твое - шкатулка, где я храню
любовь, имя твое - гнездо на ветке любви, имя твое -
лодка на волнах любви -- и вот нас объяло море любви!

Имена как порошок в стиральной машине. Твое имя
с двумя крестами, словно выбитыми глазами, словно
пьяный герой мультфильма, уснувший в канаве, твое имя
с двумя крестами, чтобы отметить, чтобы занять место,
чтобы знать, где будет спрятан клад. Я зову твое имя
в магазине у дома, я зову твое имя на мосту на рассвете.
Твое имя как обледеневший зверь, твое имя как музыка
уравнений, одежда из шкур, доспехи из глины, удар
ниже пояса, глоток битого стекла, паруса на ветру и звук
волн, бьющихся за бортом лодки, которая тонет, пока
русалки поют о любви, и простая неизбывная печаль
от того, что песня эта едва слышна. Вот карта, где имя твое -
столица, вот указатель, который покажет нам путь: мы
смеемся, и мир восстает против нас, мы смеемся,
и нам нечего терять, наши сердца становятся алыми,
и река полыхает до самых небес. Я пришел сказать тебе,
что мы поплывем под водой, будем сверкать и переливаться
в струях. Вот дрожь наших тел, и наше дыхание, берег,
который так далеко. Я возьму свое тело как лестницу
и заберусь высоко, распрощаюсь с плотью, распрощаюсь
со всем, что осталось валяться в пыли. Ядовитые имена
и имена оружия, имена мест, где мы побывали вместе,
имена людей, которые были нами.

Имена терпения, имена верности, имена улиц и мест,
и все имена наших темных небес, высохших в котловине.
Это ложе соломы, милый. Да, черт возьми. Если б я мог
вынести из пожара, сказал он, сломанные руки платана,
эвкалипт, который пытался сбежать -- след твоего дыхания
на моей шее, словно музыка, связавшая меня по рукам
и ногам, жаркие поцелуи вдоль позвоночника -- или дождь,
мы промокли, одежда прилипла к плечам, и локтям,
и от сердца до паха прилипла одежда -- я буду здесь.
Я все еще жду. Скажи аллилуйя, пожелай сладких снов,
перекричи граммофон, и ты не споткнешься, лицо его будет
все ближе, все остальное растает в тумане. И ангелы,
дюжина ангелов бьется в тебя, здравствуй, ну здравствуй,
вспышка в небе, ты хочешь увидеться с ним на небесах?
Представь себе комнату, внезапное сияние. Вот моя рука,
мое сердце, мое горло, мое запястье. Вот города, залитые
светом, в сердце моем, вот сердце мое - озеро и колодец,
из которого можно напиться, но я не найду в себе сил.
Просто я больше не хочу умирать.

Оригинал

---

ЖАН ЖИРОДУ

[tes3m]

     * * *

Я вижу Бельфора
Пруды, силуэт
Печальный собора,
     Которого нет;

И осень, - о, рок,
Чья поступь все губит! -
Трубящую в рог,
     Который не трубит;

И тетку Селест,
Что, рдея от злости,
Убила бы гостя,
     Который не ест -

Всю юность мою
В тупом захолустьи
И желчи и грусти
     Я слез не таю.

Перевод Бенедикта Лифшица. 1934.

---

Константы Ильдефонс Галчинский

[tes3m]

ЗИМА ШКОЛЬНЫХ ПРОПИСЕЙ

Кто снегом радует с небосвода,
хранитель наш и печальник?
Не Бог, мой милый, и не природа,
а наш войсковой начальник.
Заботится, дай ему бог здоровья,
молись за него с любовью.

А кто рисует тебе на стеклах
и пальмы, и звезды юга?
Не стужа бродит у спален теплых,
а мэр и его супруга.
Рисуют пальмы, чтобы жил красиво,
скажи им, дитя, спасибо.

А звон сосулек? Он тоже кем-то
затеян. Нет, не морозом.
Эксперты, детка, и референты
по самым важным вопросам
ночей не спали, “ура” кричали,
и видишь — не подкачали.

Сидят министры в варшавском зале,
и главный — такой хороший:
седой и статный, сверкнет глазами
и грязь заметет порошей.
Светлей дорога к пивной и школе,
спасибо ему. И если
метет, запомни — метет не в поле,
а в министерском кресле.

И знай — коль бубенчик зальется где-то
и снегом завеет тропку,
это министр в углу кабинета
нажал на такую кнопку,
что взмыли сани и выплыл месяц
светить городам и весям.

1936
Перевод Гелескула.

---

Кори Маркс

[Avallen]

Вы ждете книгу, сэр.
Но стоит ли своих чернил роман,
если корабль героя никуда не приплывет,
и на берег прибой не вышвырнет его
перед двумя пастухами?
Пишу, не рассчитывая на снисхожденье.

Просто предупреждаю.
Слишком долго я думал,
что категорически уникален.
Но я встретил другого -
внешне он неотличим от меня,
и вообще украл все мое.

Поначалу он был безобиден.
В кафе он читал по губам
и заказывал то же, что я.
Постепенно он перенял все мои привычки.
Так составляет словарь лексикограф,
начиная с рудиментарного узуса,

добавляя нюансы, контекст,
покуда его приближенье не станет исчерпывающим.
Вот спектакль! Бесстрастная автоцитата.
Меня он преследовал повсюду.
Как-то в самом начале романа
я - мы - всю ночь ехал в поезде через горы,

думая въехать в роман.
Я обсуждал с ним детали,
он внимательно слушал, кивал
с одобреньем. Идеальная аудитория!
И вдруг заговорил. Представьте себя
перед зеркалом.

Ошеломляюще! Трудно
представить себя вне себя,
раскрывающим рот пред собою.
Начинаешь себя проверять,
все ли в порядке, на месте ль,
как смотришься со стороны.

Без зеркала уже невозможно,
этакий автокомментарий -
то, что в нем видишь.
Он - книга, законченная.
Он исчез... О, как жестоко, представьте!
Перед глазами лишь поезд, горы, поселки...

Подчас хочу позвать его.
Каким именем звать? Моим?
О нем я расспрашивал на улицах, в кафе и отелях.
Описывая его, я показывал на себя.
На меня косо глядели. Я не слеп,
И не важно, сколь мир слеп, по мне.

Поймите мое равнодушье,
стремленья канули в бездну
зияющих волн.
Безрукому, что чувствует руку свою,
далеко до меня. Я не чувствую руку,
что на месте, а все ж не со мной,

на столе, за дверью, которую надо найти,
авторучка, бумага,
и волны строк - моих строк -
она вершит дело свое.
Потерпите, сэр, не спешите,
ведь иногда мы - не мы.